И вот – о дивное мгновенье! – воротца слева распахнулись, и на площадь выбежал слуга со скамьей в руках. Следом за ним, положив одну руку на плечо мальчонке лет семи, величественно шествовал высокий седовласый старик в белом расстегнутом полушубке и с гуслями подмышкой.
Если бы кто-нибудь из присутствующих задумал вместо того, чтобы внимать музыке, заняться живописью, то искать иного воплощения архетипа сказителя им бы и голову не пришло. Высокий, суровый, с развевающимися на ветру длинными белыми волосами и бородой, слегка близорукий[71] жилистый старик мог позировать сотням живописцев, задумавшим увековечить в масле, акварели или пастели свою идею музыканта из народа.
Суетливо выровняв скамейку на округлых булыжниках, слуга так же торопливо удалился, прихватив мальчика, но оставив певца – один на один с притаившейся за заборчиком аудиторией.
Лунь невозмутимо поклонился на все четыре стороны, сел, не забыв подогнуть под себя белую меховую полу, и без дальнейших задержек и вступлений тронул струны.
– Это что-то из «Лебединого озера», – с видом знатока заявила баронесса Карбуран после первых трех аккордов.
– Сольфеджио, – уточнил граф Брендель.
– Арпеджио, – снисходительно покосился на оппонента Дрягва.
– Адажио, – внесла ясность бабушка Удава.
– Аллерго, – полуприкрыв глаза, прошептала восторженным басом графиня Тигресса.
– Стаккато си бекар, – ухмыльнулась в кулак Сенька.
– Ты это серьезно говоришь?
– А разве я когда-то что-то несерьезно говорила?
– Н-ну…
– Божественно, божественно!
– Великолепно!
– А петь он когда будет?
– Кабанан, молчите, это же балет, его не поют!..
– А что его делают?
– Танцуют!
– А когда он будет?.. И тут странная музыка оборвалась. Сказитель откашлялся.
– Ну, вот… Настроил, вроде…
На вип-трибуне воцарилась неестественная тишина, нарушаемая лишь чьим-то сдавленным в кулаке, но так полностью и не задушенным смехом.
Старик нахмурился, прислушался, явно не понимая такой необычной реакции на самую обычную процедуру, но пояснений, естественно, запрашивать не стал.
– Песнь о битве сильномогучего богатыря Лосины Ершеевича с поганым ханом караканским Чичибаем Маметовичем. Внемлите! – звучным густым голосом объявил Лунь, и слушатели притихли и приготовились внимать.
– Обожаю народные былины про битвы и подвиги! Это так увлекательно, аж дух захватывает! – дрожа от нетерпения, прошептал на ухо супруге Иванушка и впился восхищенным взором в певца. – Словно сам всё переживаешь!..
– Угу, – рассеянно согласилась с ним Серафима, подняла воротник и засунула руки в рукава: по-видимому, тоже приготовилась внимать, а заодно и переживать.
Старик размашисто ударил по струнам, и площадь окатили захватывающие внимание и воображение, неслыханные доселе в стольном городе Постоле звуки.
Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а…
Ой, как взошло да солнце да красное,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а…
Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а…
Ой, озарило да землю да сонную,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а…
Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а…
Ой, да вставал богатырь да с постелюшки,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а…
Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а…
Завороженные ритмом, люди начали, сами того не замечая, притопывать в такт подмерзающими от долгого стояния на месте ногами, превращая древнюю народную балладу в очень медленный, хоть и еще более всенародный, степ.
…Ой, да натягивал на ножку да левую,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а…
Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а…
Ой, сапожок да из шкуры драконища,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а…
Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а…
Ой, да натягивал на ножку да правую,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а…
Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а…
Приблизительно минут через двадцать Лунь благополучно миновал оба сапога, рубаху, кольчугу, наручи, шлем, плащ, платок любимой девушки, на который ушло не меньше пятнадцати куплетов, меч, и добрался до левой перчатки.
К этому времени вип-трибуна уже дрожала и покачивалась от коллективных притопываний и подпеваний[72] в унисон каждому «ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а…», и белесый парок вился перед приобретшими слегка отстраненное выражение лицами официальных лиц.
Простая публика реагировала так же.
Когда герой поднял с сырой матери-земли щит, аудитория встрепенулась и радостно выдохнула: вот сейчас начнется самое интересное!.. Ха, как сказало бы ее лукоморское высочество.
Старик, не отводя взгляда со струн и не переводя дыхания, плавно перешел ко второй части своего музыкального урока истории:
Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а…
Ой, как взошло да солнце да красное,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а…
Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а…
Ой, озарило да землю да сонную,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а…
Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а…
Ой, да вставал хан поганый с постелюшки,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а…
Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а…
Серафима никогда не думала, что снаряжение обычного поганого караканского хана может состоять из такого количества предметов, которые, к тому же, надо в соответствующем порядке надеть, натянуть, напялить, намотать и нахлобучить.
«Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да, ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а…» – тянул Лунь, и она ему вторила, уже не столько смущенно, сколько рефлекторно прикрывая рот руками: «А-а-а-а-а…».
– Сеня, прекрати зевать, – с укоризной попенял ей, оторвав мутный расфокусированный взор от медленно входящего в раж народного артиста, супруг. – Ты подаешь… а-а-а-а… дурной пример…
– А сам-то, – обиделась Серафима, откинулась поудобнее на спинку кресла, принесенного предусмотрительными членами жюри из управы, и прикрыла глаза. Лицо ее тут же расслабилось и приняло безмятежно-блаженное выражение.
– Сеня, что ты делаешь!!! – шепотом ужаснулся Иван.
– Слушаю, – чужим потусторонним голосом отозвалась она. – Чтобы получить максимальное удовольствие от… а-а-а-а-а… музыки… надо перекрыть доступ зрительным ощущениям… И тогда можно будет наслаждаться чистым искусством в чистом… а-а-а… виде…
– Понял, – грустно вздохнул Иванушка и, мужественно подавив зевок, туманным от подступающего сна взором тупо уставился на сказителя. – Только храпеть не вздумай… пожалуйста… Но Сенька его уже не слышала. Счастливая…
Ну, конечно, мы ж вчера во сколько вернулись? Даже во дворец не пошли – так уходились… за полночь уж, поди, было изрядно… Поспали всего часов несколько… если не минут… разве ж можно ее винить… никто и не заметит… наверное… справа Медьведка сидит… у него плечи… широкие… и сам он… такой же… слева от меня… Комяк… с животом… хорошим… ничего не видно… а слева я… сижу… я… слева… сижу… от кого-то… сижу… я… Не спать!!!
Иван сердито ущипнул себя за руку, вполголоса ойкнул и виновато огляделся – не заметил ли кто его минутной слабости. Слабости его никто не заметил. Спящие вообще очень редко что замечают.
Слева от него, колыхая хорошим, всё загораживающим животом, посапывал Комяк. Справа от Сеньки выводил рулады носом Медьведка. Впереди безжизненно уронили головы на плечи друг друга Воробейник и Коротча.
Оглянуться назад Иванушка побоялся, а вместо этого перевел взгляд на аудиторию, поднявшуюся сплошь да рядом в пять, а кто и в четыре утра, чтобы занять места получше. Видели ли вы когда-нибудь хоть одного зомби? А несколько тысяч, причем собравшихся в одном месте? Теперь лукоморец мог с легкостью их представить.
Как в ступоре, сбивчиво притопывая и не в такт подвывая, толпа зрителей ходила неровными волнами новообразовавшегося Сонного моря, словно настоящее имя певца было не Лунь Баян, а Кот Баюн.
Иванушка почувствовал, как щеки его медленно, но верно покрываются жаркой краской. Именитый гусляр старается, поет для нас, а мы… Как стыдно, как стыдно… А-а-а-а… А, кстати, он ведь еще поет?..
…Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а…
Ой, как зашло да солнце да красное,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а…
Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,
