— Нет, вы представляете, как повезло? — размахивал в аэропорту руками Севидов. Он всю ночь пробегал по городу, не дождавшись Лисицына в номере, и только под утро вместе с двумя дюжими милиционерами доставил в гостиницу оглушительно храпевшее и источавшее огнеопасный выхлоп тело Володи. — Попал на старшину, который уже однажды с таким удивительным делом столкнулся. В той же самой махалле — только тогда целая троица джигитов из Тбилиси там нашлась. Те, правда, покрепче были — утром ещё песни на три голоса орали, еле их оттуда увели. Жордания наверняка про тот случай знает, вроде он тогда «Динамо» и тренировал — да вот он сейчас в Алма-Ате, а мы тут вот. У-у, балбес… — тряхнул он едва очухавшегося Лисицына за ворот. — Соскучился по Доброславу?
— Я эт… Юрк… не над…
— Надо, Вовка, надо. Помереть захотелось от водяры этой? Только шалишь, дорогой. Не позволим! Нам ещё у узбеков отыгрываться, потом «Спартачок» наш с тобой бывший наказывать, потом — Кубок брать, а потом… И вообще! Ты ж человек, Володька, че-ло-век! Оскотиниваться-то зачем добровольно? Не перед людьми даже стыдиться надо, а перед собой! — Севидов много успел передумать ещё в колонии, а лечение в заведении Довженко только укрепило его в мысли, что жить надо как-то иначе, чем он привык в юности. Похмелье, всегда приходящее с ним давящее чувство вины, острое желание закрутить этот штопор ещё на виток, чтоб хоть на время избавиться от отвратительных ощущений, и хрен с ним, что потом будет только хуже… Нет, это не лихость, не какой-то там «русский размах». Кто и придумал-то эту дурь про «веселие пити»? Это болезнь, и её необходимо лечить, пока, как и любая другая хворь, она не испоганила тебе и тем, кто рядом с тобой, всю жизнь.
— Ладно, Юрий, ладно. Посадку вон объявили — пойдём, погрузим его, пусть поспит ещё. Я позвонил, за ним приедут в аэропорт, — тронул распалившегося форварда за плечо Лобановский.
— Я с ним поеду. У нас же выходной сегодня? Вот, побуду с Володькой — ему, как проснётся, совсем плохо будет. Кашпировский Кашпировским, но он не человек даже — так, похож только. Истукан он каменный. Друг рядом нужен. Он ведь, Лисицын, одинокий страшно! С женой вечные ссоры, в «Спартак» приехал — ни с кем не сошёлся. Просто так в стакан заглядывать начинают, что ли? Я ж по себе помню — компашки-гулянки все эти… Проспишься — а рядом никого. Кончилась водка — кончились и друзья. Нет, Валерий Васильевич, к людям надо по-людски, если хочешь помочь и что-то в них поменять, — решительно мотнул головой Севидов.
— М-да. Правда твоя, Юрий. А я ведь вас пока толком и не знаю, мало с кем дело имел вне поля-то. Циферки в справочниках вижу, кто где играл, сколько забивал, на какой позиции. А вот людей за циферками увидеть бы… Ну, пойдём. Бери его под левую, я справа подопру.
Интермеццо двадцать первое
На исповеди:
— Батюшка, грешна я: чревоугодничала, пьянствовала, блудила…
— Знаю, дочь моя.
— Откуда?!
— Подписан на твой инстаграм.
Наталья Горбаневская шла по улице, катя перед собой коляску. Маленький Оська спал, иногда смешно подрыгивая ножкой. Рядом, чуть отстранясь от процессии, вприпрыжку двигался восьмилетний Ярослав, показывая своим независимым видом, что он тут вообще ни при чём, и знать этих людей, на которых оборачивается весь город, он не знает и знать не хочет.
Всё дело было в коляске. На улицах Алма-Аты были тысячи мам с колясками — молодой строящийся город, тут и там торчали вышки башенных кранов, и дома росли как на дрожжах. И дети! Они были везде — шли по улице, играли в свои игры, стояли в очередях в кинотеатры, проносились мимо на велосипедах. Маленьких тоже катили в колясках, но они были другими — громоздкими и низкими.
За неделю пребывания здесь Наталья почти привыкла к этому вниманию, что приковывало её транспортное средство. Оно досталось ей от Тишкова. Его Юрка вырос, а коляска осталась, и что с ней делать — не знали. Таскали за собой то в Москву, то вот теперь в Алма-Ату.
В Краснотурьинске Наталья Евгеньевна видела похожие, а вот тут, в столице Казахстана, не было. Почему папа Петя, с такой силой и напором внедрявший всё новое, не добрался до колясок? Наверное, даже у него не хватает на всё времени. Упустил. Коляску неделю назад, подарила Наталье Лия, когда та пожаловалась, что, будучи одной из самых богатых женщин в мире, не может купить себе приличные колёса для сына.
Двигалась Наталья не просто прогуливаясь — шла с целью. Как верующая женщина, он решила крестить маленького Иосифа. В Краснотурьинске с церквями было все плохо — где-то в соседнем городе, но поди ещё туда доберись! Потому по приезде в эту огромную после маленького, уютного уральского городка столицу, где имелось несколько храмов, она прошла в ближайший и, выгадав минутку, подошла к священнику.
— А что отец? На это дело, дочь моя, нужно разрешение обоих родителей, — прогундосил отец Егорий.
— Так вот, смотрите — в метрике прочерк стоит напротив отца. Нет отца.
— Чур меня, чур, — перекрестился сразу не понравившийся Наталье человек в рясе. — Да мы видим истинное чудо! Второе непорочное зачатие. Мессия в люльке у тебя, — и противно захихикал.
— Ну, нет и нет. Не сошлись характерами, — отстранилась Горбаневская.
— А может, плод греха и блуда?
— Отец Егорий, — собрала остатки мужества Наталья, — Я ведь не на исповедь пришла, а ребёнка крестить.
— Без согласия обоих родителей не могу. Только окрещу, как появится он и скандал учинит, — настоятель Казачьего храма, или Казанского собора подтолкнул Горбаневскую к выходу.
— Отец Егорий… — сложила руки Наталье в просительном жесте.
— Мне проблем не надо. Историю тебе, дочь, сейчас поведаю одну. Храм-то Казачьим называется, и строили казаки, но и горе принесли тоже казаки, да не простит их Господь. В 1919 году красные казаки особенно жестоко расправились с двумя местными священниками, братьями Парфением и Василием Красивскими. Одного облили бензином и заживо сожгли прямо на входе в церковь, другого привязали к лошади и растерзали о дорожные камни. Иди, дочь, не буду я с властями связываться.
Ушла тогда Наталья Евгеньевна. Вечером была репетиция «Крыльев» — Маша, едва вылезла из своего склепа, сразу за работу взялась. Турне ведь по Франции никто не отменял — выезжать пора, а группа в раздрае из-за этих волнений. Богатиков вообще запил. Вот сидит она на репетиции, всё в уме прокручивает разговор с отцом Егорием, и тут её Маша в плечо толкает:
— По-моему, плохо по-французски получилось…
— Извини, Машуля, задумалась.
— Не пойдёт так. Один запил, вторая задумалась. А работать кто будет? Что случилось-то — опять вам власти жить мешают? Свободу какаю урезали? — и мордашку скорчила, только что язык не высунула. Колючая девчонка.
— Нет… — и Горбаневская рассказа историю с попыткой крещения.
— Мать моя женщина. Полный пипец! Непорочное, значит? Ну, уморили, Наталья Евгеньевна. Хрень какая классная, будет чего в мемуарах написать. А вы стих можете на эту тему? Непорочное… Ой, — девочка отсмеялась и посерьёзнела, увидев, что Горбаневская, эта скала, сейчас в слёзы ударится.
— И что теперь делать с от…
— Да ничего не надо делать! Полно дураков в стране. Есть у меня тут знакомый, настоятель Свято-Никольского собора. Подкидываю им деньжат на ремонт — они сейчас как раз восстанавливают часовенку, где детей крестили раньше. Отдельное здание было — ну, теперь снова будет. Я звякну отцу келарю. Идите завтра смело. Вас пока тут не знают, а я шороху навела. Мне не откажут.
Так и получилось — крестили Иосифа, отдала она ребёнка нанятой Пётром Миронычем нянечке и пошла на свой первый урок в команду «Кайрат». Ужас! В небольшом зале сидят больше пяти десятков взмыленных потных мужиков в спортивных костюмах и смотрят на неё, как на явление Христа народу. Переговариваются шёпотом. Ну, если двое переговариваются, то это просто чуть отвлекает, а когда полсотни? Себя не услышишь. В первом ряду сидят пожилые люди и другие — хоть и не старые, но видно, что тоже начальники.
