В душу Путина закралось нехорошее подозрение. Все складывалось одно к одному: баня… смутно припоминаемый ночной самолет… странная песня на улице… теперь Яковлев. Яковлев, Яковлев… Почему-то хотелось назвать его Ипполитом.
— Где я нахожусь? — слабым, но твердым голосом спросил избранный президент.
— В столице нашей родины городе-герое Ленинграде! — рапортовал губернатор. Он старался соответствовать обстановке, полагая, что Селезнев не станет же называть Петербург столицей просто так. Путин на короткий миг потерял сознание.
— Понимаете, — произнес он сквозь обморочный туман, — мы были в бане…
Следующие два часа ушли на ознакомление с ситуацией. Ситуация была катастрофична. В Москве, конечно, никто особо не удивился отсутствию президента на рабочем месте в выходной день, но в Петербурге царила паника. Радио и телевидение успели растиражировать заявление Селезнева о переезде Думы, Степашина и Матвиенко наперебой называли креатурами Путина на предстоящих выборах губернатора, причем оба успели отречься. «Друзей моих прекрасные черты появятся — и растворятся снова», — острила в заголовке газета «Невское бремя». Яковлев услужливо разворачивал перед избранным президентом новые и новые экстренные выпуски. На одной фотографии Селезнев рассматривал вместе с губернатором какой-то макет. «Новое здание Думы?» — предполагал журналист. На другой Путин в окружении восторженной толпы на фоне Смольного собора решительно заявлял, что будет плотно работать с губернатором.
— Боже, — стонал президент. — Что делать? Что теперь делать?!
— Вероятно, переносить столицу-с, — потирал руки Яковлев, воображая немереные кредиты, которые получит любимый город на строительство новых резиденций для всех ветвей власти плюс корпункты и представительства.
— Да ты в своем ли уме?! — стонал Путин, представляя нечеловеческие тяготы, с которыми столкнется руководство страны. — Ведь это двадцать миллиардов!
— Можно дешевле-с, — улыбался губернатор. — Пять вам, пять мне, а еще на пять мои ребята тут такое отгрохают — куда Москве-с!
— Ну вот что, — с присущей ему твердостью сказал Путин, окончательно приходя в себя после доброго бокала пива «Балтика» номер третий. — Давай с тобой, Владимир Анатольевич, договоримся так. Я к тебе летал с официальным визитом, ясно? Селезнев выражал личное мнение, ясно? Степашин нужен в счетной палате, а Матвиенко в правительстве. Ты ничего не видел и ничего не знаешь. За это ты остаешься губернатором, и мы для ясности заминаем историю с кредитами на строительство Петербургской окружной дороги. Тебя устраивают эти условия?
— Может, хоть Думу? — взмолился Яковлев, представляя себе кредит.
— Владимир Анатольевич, — доверительно сказал Путин, железными пальцами касаясь верхней пуговицы его двубортного пиджака. — Я ведь сам питерский, кое-что знаю…
— Бог с вами, — махнул рукой Яковлев. — Но хоть смещать не будете?
— Будешь хорошо себя вести — можешь спать спокойно, — посулил Путин.
В тот же вечер вся московская власть, чтобы не слишком тратиться на обратный рейс, фирменным поездом «Красная стрела» отправилась в столицу, чудом избежавшую переноса. Восторженная толпа провожающих исполняла песню «Вагончик тронется, перрон останется». Селезнев мирно посапывал, прижимая к груди подаренный ему макет Ледового дворца. Остальные поправлялись «Балтикой» и напевали «Если у вас нет собаки».
А теперь о главном. О причинах недавнего таинственного визита губернатора Владимира Яковлева в Москву. Пресса и аналитики мозги себе сломали, пытаясь понять, что это он тут забыл.
Это не он забыл. Это Путин забыл веник.
Веник он ему и привез. В портфеле, перевязанном розовей ленточкой. Сказано же в классическом фильме-с любимыми не расставайтесь.
После того как Владимир Красное Солнышко благополучно окрестил Русь, ему понадобилась опора в виде передовой части народа. Срочно созвал он трех богатырей и предложил объединиться на почве лояльности.
— Да мы же разные, — степенно произнес Алеша Попович как человек наиболее продвинутый. — я с большей хитростью беру, Добрыня по чрезвычайным ситуациям, Илюша вообще не очень умеет разговаривать.
— Оно, гм, конечно, — вздохнул Муромец. — ёжели допустим, кого через бедро, по-нашему, по-грековски… это мы завсегда. Но ежели партия власти, то это не того…
— Как князь скажет, так и будет, — лояльно заметил Добрыня Никитич, прозванный Добрынею за то что по широте своей натуры вечно лез выручать всех из чрезвычайных ситуаций: то коня на скаку остановит, то избу подожжет, да сам же в нее и войдет.
— Золотые твои слова, Добрынюшка, — кивнул Владимир Красное Солнышко. — Без партии власти я кто? А с партией власти я гоп-гоп-гоп!
Поначалу, конечно, объединение Добрыни, Алеши и Ильи в политическую организацию центристского толка было встречено в Киевской Руси с понятным недоверием. Известное дело, неразвитость. Кто острил про лебедя, рака и щуку, кто собирался в альтернативные партии. Змей Горыныч, аффинировав к себе еще две головы, смачно шипел что-то насчет политической незрелости. Он совершенно иначе представлял себе судьбу Отечества и не прочь был покняжить. Соловей-разбойник свистел в два пальца. Партия власти совершенно не представляла, что ей делать. По личному княжескому заказу для дворца была срочно изготовлена копия известной картины Васнецова «Три богатыря», на которой Илья, специалист по греко-римской борьбе, тупо глядел вперед, словно выглядывая супостата, а чрезвычайщик Никитич купно с хитрецом Поповичем картинно хватались за мечи. В таких позах богатыри и проводили большую часть своего времени, практически не двигаясь с места.
Покуда они так определялись со своим политическим лицом, Красное Солнышко восходило все увереннее и вскоре залило своими лучами всю Киевскую Русь. Поначалу, конечно, кое-кто еще попискивал, что солнышко подозрительно красное и обладает имперскими амбициями, но вскоре эти разговоры прекратились, потому что припекало все основательнее. С остатками язычества расправлялись беспощадно, усобицы пресекались на корню, семь княжеских наместников усердно доносили в Киев обо всех беспорядках на местах, и даже среди дятлов в киевских лесах полно набралось добровольных осведомителей. Впервые за время существования древнерусской государственности древляне, вятичи, кривичи и прочие представители народа почувствовали на себе железную руку мобильного лидера. Нечисть, затаившаяся по лесным углам, капищам и урочищам, оказалась перед вполне конкретным выбором «служить или не быть».
Первым неладное почуял Змей Горыныч. Он всегда считал себя политическим тяжеловесом, и не без оснований. Хотя при воцарении Красного Солнышка он уже получил как следует по всем трем шеям за неумеренные амбиции, на своей территории он все еще был царем, богом и воинским начальником, и земледельцы, проживавшие под его властью и обираемые до последнего поросенка, все еще считали себя привилегированной частью населения. Терпеть такого двоевластия, однако. Красное Солнышко отнюдь не собиралось. Для начала был законодательно ограничен пищевой рацион Горыныча: согласно новым правилам корму ему полагалось уже не на троих, как в языческие времена, а на одного, хотя бы и трехглавого. После князь несколько раз тактично намекнул, что время политических динозавров прошло. Голов у змея как-никак было три, и оттого он раньше прочей нечисти смекнул, что период переговоров на этом закончился, а дальше надо либо громко клясться в вечной верности, либо прощаться с головами. Однажды, ясным апрельским утром, мирно дремавшие на своих конях богатыри были разбужены жалобным шипением.
— Чтой-то серой понесло, — протирая глаза, заметил Добрыня.
— Супостат, что ли? — обнадежился Муромец, привычно делая ладонь козырьком: этот жест позволял одновременно отдавать честь и присматриваться.
— Рептилию чую! — догадался Алеша и первым схватился за меч.
— Ну, чего приполз? — спросил Муромец, разминая затекшие члены. — Биться хочешь? Давно что-то я не бился…
— Какое биться, Илюша! — замотал всеми тремя головами Змей Горыныч. — Нешто можно биться во времена формирования новой национальной идеологии! Ты народный герой, я народный герой… чего нам делить-то!
— А обзывался! — вспомнил злопамятный Попович. — Говорил, мол, политические младенцы! под себя ходим! Я, говорил, дуну, плюну — и нету никакого единства! То ли дело я — три головы, одна пищеварительная система!
— Господи! — набожно воскликнул Горыныч, проникшийся новой верой. — Кто старое помянет, тому глаз вон! Ну хотите — зуб! Поймите, истина не всегда фазу пробивает себе дорогу: нужно привыкнуть, посмотреть, как оно будет… Но теперь я проникся, совершенно проникся и прошусь к вам. В конце концов, у меня огромный опыт управления, и вообще шесть голов лучше, чем три.
