Рядом с ней он был лишь маленьким серым пони.
— Так на что годно твое «копыто», Сталион? В нем есть хоть одно достоинство?
— Да, — сказал он негромко, — У него двенадцатый калибр.
Что-то негромко щелкнуло. А мгновением спустя — оглушительно хлопнуло.
Но Принцесса Селестия даже не вздрогнула от этого резкого звука. Она продолжала смотреть сверху вниз на Сталина. Все осталось прежним.
Грациозная шея.
Идеально-сложенное тело.
Царственная, особая, осанка.
Но Галактик на ее лице было не две — три. В двух из них все еще плескалось торжество. В третьей, неровной, расположенной выше — что-то багровое и полужидкое.
Тело Принцессы Селестии затрепетало, потом напряглось, как если бы аликорн попыталась мгновенно взлететь, но так и не оторвалось от земли. На пол снежинками медленно падали тлеющие белоснежные перья.
Принцесса упала на бок. Не легко и невесомо, как отчего-то представлялось Сталину. Грузно шлепнулась, как околевшая лошадь. И хвост пастельных переливающихся цветов неподвижно вытянулся — точь-в-точь как у околевшей лошади.
Сталин некоторое время смотрел на нее, сам не зная, зачем.
В душе было темно, сыро. Как в разоренной и полу-сожженной бальной зале, где перемешаны осколки хрустальной посуды, зола, кондитерский крем, разноцветные куски выбитых витражей и тлеющие перья.
Он не испытывал торжества победы, только безмерную усталость, тяготившую старое и немощное тело.
Сталин машинально взглянул на трон. По его богато отделанной спинке текло то, что когда-то было мыслями Принцессы Селестии. Ее мыслями, желаниями, страхами и надеждами. Теперь, оказавшись на золотой поверхности, сущность Принцессы уже не казалась такой зловещей и всемогущей. Всего лишь грязная лужица, которую можно стереть тряпкой.
Ничего, Коба. Ничего, старый мерин. Все еще будет. Будет война — тяжелая, ужасная — будет мир, будет труд, будет надежда. Многое еще будет, старый ты хрыч. «Внутренний секретарь» ничего не сказал, только улыбнулся ему устало из своего темного угла.
Все еще будет. Может, даже больше, чем тебе бы того хотелось.
Иди, Коба. Иди вперед. Многое еще надо сделать, прежде чем ты заслужишь отдых.
Сталин повернулся и пошел к выходу, стараясь не оглядываться. Но на полпути к выходу все-таки не выдержал, вернулся, прихрамывая, к трону. Осторожно подцепил деревянным копытом золотой обруч, валяющийся на полу. Шесть камней, венчавших его лучи, казались тусклыми и невзрачными, как обычные камни.
— Будет лежать в музее Революции, — сказал Сталин — и зачем-то улыбнулся в усы, — Пусть пионеры смотрят…
Можете не сомневаться, товарищи, что я
готов и впредь отдать делу рабочего класса,
делу пролетарской революции и мирового
коммунизма все свои силы, все свои способности
и, если понадобится, всю свою кровь, каплю за каплей
И.В. Сталин
— Товарищ Сталион!..
— Мммм…
— Товарищ Сталион!
Сталин оторвался от бумаг. Бумагами был усыпан весь его стол. Картонные папки, раздувшиеся от бесчисленного множества протоколов и стенограмм, отдельные ворохи машинописных листов с чьими-то показаниями и признаниями, докладные записки, графики, рапорты, сопроводительные, характеристики, прогнозы, кляузы… Сотни и тысячи жизней, сжатых между ровных строк и перетянутых тесемками. Все эти жизни ждали его, товарища Сталиона, внимания.
Сталин вздохнул и оторвал взгляд от шифрограммы, которую читал. В глазах рябило от букв, которые казались испещрившими бумагу хищными колючими насекомыми. Сквозь эту рябь он разобрал озабоченную морду секретаря, глядящую на него из-за приоткрытой двери.
— Что такое, товарищ Поскребышев?… О, простите, товарищ Карамель. Кажется, я заработался.
— К вам посетитель.
— Я принимаю посетителей с четырех часов.
— Это особый посетитель, товарищ Сталион, — пони деликатно кашлянул, — Из особого журнала. Для них не установлен график посещений.
— Ах, особый… Тогда, конечно, пускайте, товарищ секретарь. Пускайте.
Посетитель вошел, осторожно, как все прочие, оказавшиеся в святая святых, его кантерлотском рабочем кабинете. Но без излишней робости. Копыта бесшумно ступали по толстому ковру, сменившему раззолоченный драгоценный паркет. Света настольной лампы под зеленым абажуром, едва хватало, чтобы различить лицо вошедшего. Утомленные чтением глаза не сразу справились с этой задачей.
— У вас хороший кабинет, товарищ Сталион, — сказал посетитель, оглядываясь, — Вы многое здесь изменили.
Только тогда он понял, кто это. И улыбнулся в седые усы.
В пятно света перед письменным столом ступила единорожка лавандового цвета с искрящейся звездой на крупе. Возраст ее было трудно определить — она определенно была молода, но молодость эта уже казалась не ветреной и легкомысленной, скорее — зрелой, выдержанной. Пожалуй, она даже выглядела на несколько лет старше, чем полагалось. И в глубине ее глаз затаилось что-то такое, чего никогда не бывает у молодых, но что иногда сверкает в мимолетном взгляде прошедших войну стариков. Что-то, что очень хочется не заметить. Но Сталин знал, что у него нет на это права.
В остальном она почти не изменилась. Левый глаз закрывала простая черная латка, что придавало посетительнице сходство с пиратом, но пиратом давно сошедшим на берег, спокойным и рассудительным, и впечатление это усиливал тянувшийся поперек щеки старый тонкий шрам. Когда-то опаленная огнем грива так и не выросла вновь, образовав на макушке россыпь непослушных фиолетовых вихров, в которой все так же выделялась кокетливая розовая прядка.
«Уже не школьница, — подумал Сталин, чувствуя вперемешку с радостью поднявшуюся из глубин души затаенную горечь, — О нет, это не школьница. Эта пони уже выучила свои уроки».
— Хороший кабинет, — повторила вошедшая, — Говорят, вы живете в нем, товарищ Сталион. Работаете по двадцать часов в сутки.
— Работы хватает, товарищ Твайлайт Спаркл, — просто ответил он, — А здесь я держу оборону.
Кабинет давно стал частью него — как тот, другой кабинет Ближней Дачи. Но пришлось повозиться, прежде чем он утратил блеск фальшивой позолоты и обзавелся скромными деревянными панелями, письменным столом, лампой под зеленым абажуром, книжными шкафами, сейфом… Теперь он был похож на кабинет скромного партийного работника, без вычурности и показной роскоши. В этом кабинете не было место слабостям хозяина или посетителей — ни мягкой обивки на стульях, ни украшений, ни картин. Здесь все было создано для работы. Единственным послаблением был лишь небольшой стенд с фотографиями, висящий над заваленным бумагами письменным столом. Именно на этот стенд смотрела Твайлайт Спаркл.
Фотографий было немного, едва ли десяток. Но каждую из них он когда-то собственным копытом приколол к фанере.
Голубой пегас с распушенной радужной гривой дерзко и с вызовом усмехается в объектив. Авиаторские очки залихватски сдвинуты на лоб, из-под мехового воротника кожаной куртки выбивается белоснежный шарф, который треплют дальние ветры, никогда не дувшие в Кантерлоте. Поперек фотографии прыгающими неуклюжими буквами надпись — «Усатому — от лучшего выпускника Высшего Летного Училища Клаудсдейла, трижды призера транс-эквестрийского воздушного перелета, лауреата Сталионской премии, героя Арктики, кавалера орденов „За крутость в бою“ всех степеней и что-то там еще — РЭЙНБОУ ДЭШ».
Следующая фотография была вырезана из газеты. Кобыла с яблоком на крупе, облаченная в скромную толстовку и потрепанную шляпу, стеснительно позирует для корреспондентов «Поньской правды» на фоне вывески «Трижды краснознаменный колхоз-миллионер „Сладкое яблочко“». На черно-белом фото не видно цветов, но и хозяин кабинета и посетитель знают, что шерсть этой пони оранжевого цвета, а яблоко на ее крупе — красное. Видна и подпись под фотографией — «Председатель колхоза „Сладкое яблочко“ т. Эппл Джек на выставке товаров народного достижения принимает почетную грамоту за рекордный урожай озимых».
Большое яркое фото, сразу привлекающее взгляд множеством цветов. Розовая пони с кучерявой ярко-красной гривой под форменной фуражкой торжественно перерезает ленточку. Летят воздушные шары, сыпется конфетти. Несмотря на то, что розовая пони облачена в строгую, перетянутую портупеей, кожаную куртку с эмблемой НКВД, возникает ощущение, что, перерезав ленточку, она сорвет фуражку и пустится в пляс, отстукивая копытцами и свистя в свистульку. На заднем плане можно различить транспаранты — «Откроем ГУЛАГ досрочно, к Празднику Земляничных Кексиков!» и «ГУЛАГ — Главный Увеселительный Лагерь Аттракционов и Гостинцев».
Еще одно фото, столь старое и потрепанное, словно его передавали множество копыт. Или даже когтистых лап. Стеснительный желтый пегас с бабочками на крупе неумело позирует на групповом фото среди нескольких десятков лесных зверушек. На ее груди висит несколько боевых орденов, но желтый пегас так робко смотрит в объектив камеры, словно этот груз его ужасно гнетет. В углу фото можно различить случайно захваченный кадром указатель — «Первая социалистическая коммуна для трудных зверей. Ответственный воспитатель т-щ Флаттершай».
