Песню приняли очень тепло. Довольный Каценович уже предвкушал, что завтра этот парнишка получит лауреата за своих «мужиков», как он про себя назвал эту песню. А потом будет заключительный концерт внизу, в городе, и песня прозвучит там, с большой сцены центрального Дворца Культуры. Но мэтру песня не понравилась. Увалов начальственно откашлялся, выдержал паузу и изрек:
– Вы, молодой человек, не в ладах с русским языком. Вот вы используете обращение «мужики». Слово «мужик» означает крепкого русского человека, такого крестьянина с окладистой бородой. Или рабочего, тоже настоящего трудящегося человека. А у вас там кто? Уезжающие сапожники, цеховики да крутилы всякие? К тому же, и не русские они вообще… Нет, – высказав еще несколько подобных глупостей, закончил Увалов, – очень слабая песня, я бы даже сказал, ненужная песня.
Оплеванный Мишка молча ушел со сцены. Ждущие своей очереди авторы испуганно притихли. Председатель оргкомитета, просчитав ситуацию, быстро вызвал следующего участника. Песня оказалась совершенно нейтральной, и жюри энергично взялось за обсуждение; было видно, что все стремятся поскорее уничтожить возникшую неловкость.
Каценович дождался конца еще одного выступления – бледная, изможденного вида девица пела стихи Цветаевой под блатной набор аккордов – и под начавшиеся дебаты корифеев незаметно вышел из зала. Возле входа на турбазу он встретил расстроенного Мишку, возле которого стоял Совин и что-то ему втолковывал. Каценович подошел к ним и услышал окончание разговора.
– И вообще, – говорил Совин, – меняешь первую фразу, и выходишь сразу на Гран-при фестиваля.
– Как я ее поменяю? – удивленно спросил Мишка.
– Очень просто. Как там у тебя было, «Вы куда, мужики»? Переделай на «Куда вы, жиды». И все. Увалов первый проголосует «за».
– Перестань, Сова, парень ведь всерьез тебя воспринимает, – вмешался Каценович.
– А я серьезно говорю: если такое дерьмо, как Увалов, придирается к песне, значит, порядок, песня хорошая, и ее надо петь. Ты, Миш, кстати, запиши мне слова. Давай вот прямо сейчас, пока не потерялись в этой суматохе.
Совин не был антисемитом в полном понимании этого слова. Что у Совина действительно было, так это естественное, как он считал, пренебрежение человека чрезвычайно физически крепкого и абсолютно здорового к низкорослой, субтильной породе среднеазиатских евреев.
А вот Каценовича Совин любил. Регулярно встречаясь на фестивалях, и имея примерно одинаковый репертуар, что свидетельствовало о совпадении если не всего мировоззрения, то хотя бы литературно-музыкального вкуса, они прекрасно пели дуэтом. Правда, только для своих: на сцене вдвоем им было нечего делать. Высокий, крепко скроенный Совин и щуплый низенький Каценович – выступая вдвоем, на сцене они выглядели до карикатурности странно. «Ребятки, – заявил им как-то один режиссер, – а вы попробуйте. Вам и делать ничего не надо, просто выйдете на сцену, и будете иметь всеобщее внимание. Правда, об умном петь не советую…»
На этом творческая мастерская для Каценовича закончилась. Было еще много дел: надо было составить список выступающих на конкурсном концерте («…все равно Мишку пропихну», – подумал он), подготовить тексты песен для жюри, и главное, – он еще не со всеми встретился. На чужих фестивалях спокойнее: занимаешься только собой, а здесь приходилось исполнять хозяйские обязанности.
К вечеру все вошло в привычное русло. Был концерт гостей фестиваля. После концерта были и костры, и песни, и общение, и замечательное ощущение, что находишься среди своих. И хотелось, чтобы эти песни и этот вечер продолжались бесконечно, чтобы не надо было возвращаться в душный пыльный город, не отправляться на работу в надоевший техникум, к своим бандитского вида ученикам, которые на дух не переносят математику, как, впрочем, и все остальные предметы.
Далеко за полночь, когда костры потихоньку догорели, и все разошлись, Каценович, наконец, забрался в палатку. Он с трудом уснул, уговорив себя немного отдохнуть перед завтрашним днем. Примерно через час он проснулся и понял, что перевозбужденный организм в ближайшие сутки больше спать не собирается. Он оделся и вылез из палатки. Первое, что он увидел, была узнаваемая даже в темноте фигура Совина. Поговаривали, что Совин, как будто оправдывая свою фамилию, никогда не спит на фестивалях. Под присягой Каценович не рискнул бы это подтвердить, но зато мог точно сказать, что в то ночное время, когда он бодрствовал, сам Совин был всегда рядом.
– А, вот и Каценович выполз, – воскликнул Совин, разглядев в темноте приближающийся силуэт. – Как там, у Пушкина было: «и днем и ночью Каценович все ходит, поц…»! Только вот причем тут «…епи кругом»?
Каценович тут же объяснил:
– Все правильно, я же математик, вокруг меня все время то «е», то «пи». А ты в Пушкина не въезжаешь, куда тебе до Пушкина. И вообще, мне у него нравится другое место, вот это, послушай: «Не спится, няня, где же кружка?».
Так называемая цитата была оценена по достоинству. Одобрительно хмыкнувший Совин достал из кармана своей необъятной пуховки бутылку:
– Вот тебе кружка, а няню найдешь себе сам. Вон их сколько возле костра крутилось, когда мы пели, а тебе все не спится.
– Так разве с ними уснешь? – брякнул еще не проснувшийся Каценович.
– Фи, что за манеры, цитировать бородатые анекдоты в полтретьего ночи! – раздалось из темноты. К стоящим приближался еще один полуночник. – Ах, сестры, ах проказницы, на бал поехали, мужиков ловить. Без меня, значит?
– Ну, что ты, Олежек, как же мы без тебя. Тут, можно подумать, кто-то вообще может выпить без тебя!
– Правильно, не может. Короче, вот вам стакан, а то не по-человечески это, из горла пить.
Упомянутый стакан был единственным, кроме гитары, предметом туристического инвентаря, который Олежек брал с собой на фестивали. Олежек был известен и популярен, и ездил на фестивали по персональным приглашениям. Палатку и прочие атрибуты он не брал никогда, справедливо полагая, что раз уж пригласили в гости, то и спать где-нибудь уложат. Так же решались вопросы кормежки. Единственная вещь, которую Олежек берег и всегда имел при себе, был стакан. Это не был какой-то особенный «Стакан», связанный для хозяина с неким важным событием или подаренный кем-то из великих на добрую память. Нет, это был самый обычный граненый стакан, который Олежек элементарно стырил из автомата газированной воды на автобусной станции перед отъездом на фестиваль. Значимость стакана состояла в его присутствии в нужное время и в нужном месте. У Олежека было необыкновенное чутье – если где-то собирались выпить, то к моменту раскупоривания бутылки тут же возникал Олежек и протягивал стакан. «Выпивка – это не еда, – приговаривал Олежек, – ее по мискам поровну не разложат, и не будут кричать на весь лагерь: мол, идите скорее жрать, а то остынет. Тут надо действовать самому…». И он действовал.
Воспользовавшись стаканом, выпили по чуть-чуть. Каценович достал из кармана запечатанную пачку «Родопи»:
– Угощайтесь, специально для фестиваля держал, а тут чуть не забыл.
Все трое закурили, глядя в небо. Для человека, выросшего в большом городе, ночное небо в горах – это откровение. Что мы, городские жители, знаем о звездном небе? Мы забыли даже о самом его присутствии. В детстве, когда нам было интересно все, и мы ходили, задрав голову и раскрыв глаза от удивления и восторга перед новым миром, – да, тогда мы видели звезды. А теперь мы ходим, не замечая ничего, не ходим даже, а бегаем какой-то нездоровой трусцой, которая выработалась от необходимости успеть заскочить в отходящий автобус или сбежать вниз по эскалатору метро. И носимся мы таким образом по городу, озирая окрестности в поисках добычи или, наоборот, – признаков опасности; и если поднимаем взгляд, то не выше магазинных вывесок.
Ночное горное небо завораживает. Все трое – и слегка поддатый Олежек, и медведеобразный бородач Совин, и маленький замерзший Каценович – все, словно по команде, замолчали. Не хотелось ничего говорить. Каждый понимал, что любые слова сейчас будут лишними и фальшивыми.
В глубине ущелья, по которому дорога спускалась вниз, были видны отблески города. Над домами висел хорошо различимый сверху и слегка флуоресцирующий в темноте слой нездорового тумана. Он покрывал город идеально ровным полукругом, таким ровным, что это наводило на мысль о его искусственном происхождении. Влага конденсировалась на пылеобразных выбросах из трех громадных труб на окраине города. Вопреки расчетам проектировщиков, заводские выбросы не стекали вниз, в долину, а образовывали устойчивый ровный купол над самим городом.
С другой стороны перед ними возвышался край плато, резко обрывающийся почти непроходимыми отвесными скалами. На этих скалах были проложены маршруты для скалолазания, и в эти дни, параллельно с фестивалем, там проходили соревнования альпинистов. Вчера, за день до начала фестиваля, на этих скалах произошел трагический случай. Главный судья соревнований Хабибулин, мастер спорта по альпинизму, стоял на верхней площадке маршрута и страховал скалолазов. Когда все спустились, он тоже стал спускаться, то есть взял страховочный трос и прыгнул вниз.
