— Ну и где твоя Настенька? — обратилась волчица к Ване.
Тот развел руками:
— Не знаю. Должна быть. Только она не моя.
— Твоя, твоя, — усмехнулась Веста, — ты же с ней дружбу ведешь.
— А тебе что, жалко? — хихикнул в свою очередь Ваня. — Или ты ревнуешь?
Волчица будто смутилась, но тут же ответила прежним тоном:
— Мне‑то не жалко, однако же не каждому лесовица помогать будет.
Иван задумался над тем, что бы такое ответить, но тут из‑за небольшой осинки вынырнула сияющая Настя.
— Здравствуй, Ванечка! — Она широко улыбнулась Ивану, бросилась к нему, приобняла и тут же подбежала к Весте с Пересветом.
— И тебе, белая волчица, здравствовать! — сказала лесовица с важностью. — А тебя, витязь, я не знаю, как и звать!
— Пересвет, — улыбнулся он, — а ты, знать, Настена?
— Настасья! — наставительно сказала лесовица. — Но можно и Настенька. Здравствуй, Пересвет!
— Здравствуй, Настасья, — поклонился Пересвет вежливо, — много о тебе наслышан и очень рад встрече!
Настя улыбнулась ему и снова подошла к Ивану:
— Поймала я твоих лошадок, Ванечка! Тебя дожидаются вон за теми березами.
И она показала рукой на несколько березок, сиротливо жмущихся друг к другу. Ваня просиял и, забыв ее поблагодарить, со всех ног помчался к ним.
Кобылицы и правда оказались за березами. Стояли они смирно, убежать не порывались, да и не могли — ноги их были крепко связаны тонкими ивовыми прутьями. Видно было, что Настенька творчески подходила к процессу поимки лошадей и даже постаралась их украсить по‑своему. В золотые гривы она вплела цветы, да такие, перед которыми Ванин букет казался жалким веником. Горели тут и огненные жарки, и синий барвинок, и мелкие белые колокольчики, и такие цветы, каким и названия не было, какие знала одна только лесовица. Хвосты были увиты душистым горошком, хмелем и вьюнком, а за уши кобылицам Настя пристроила по паре тигровых лилий. Еще краше стали лошадки с таким убранством.
Ваня огладил кобылиц, наконец‑то рассмотрел их как следует при дневном свете. Обернулся к подбежавшей лесовице:
— Спасибо тебе, милая! Что бы я без тебя делал!
— Не за что! — заулыбалась Настя и покраснела.
Ваня вспомнил про цветы и бросился к полянке.
— Эй, ты куда? — крикнула лесовица ему вслед.
Иван быстро нашел оставленный на земле букет. Заметив, что цветы примялись, расправил их слегка и побежал обратно к Настасье.
— Это тебе! — Он протянул ей цветы и остановился в нерешительности, ожидая, что она скажет.
— Ой, — опешила лесовица, — мне? Отчего же?
— Ну… — замялся Ваня. — Понимаешь, у нас принято дарить цветы!
— Зачем?
— Просто так, — окончательно смутился Иван. Настя рассмеялась и схватила букет:
— Ну, раз принято, тогда ладно! Спасибо тебе!
Она сделала пару шагов назад, посмотрела направо, налево и вдруг, вскинув вверх руки, прошлась колесом один раз, второй… А на третий в том месте, где только что была лесовица, оказался вдруг большой пень.
Ваня протер глаза, понял, что ему не показалось, вздохнул.
— Это и есть царские кобылицы? — спросил тихо подошедший Пересвет. — Хороши!
— Хороши, — согласился Иван, — только как нам теперь их отвести к царю? Снимем путы, а вдруг прочь убегут?
— Не убегут, — покачал Пересвет головой, — давай‑ка так: ты верхом на одну сядешь, я на другую, а третью и коня моего в поводу поведем.
— А как же… — начал было Ваня, но вдруг с изумлением понял, что он не боится больше ехать верхом. То ли сказалось вчерашнее зелье, то ли просто привык ехать на спине волчицы, но страха совсем не было. Он отважно кивнул.
— А ты как думаешь? — обратился Пересвет к волчице.
— А что я? — хмыкнула та. — Не мне же верхом ехать, а вам!
— Тогда решено, — сказал Пересвет и лихо вскочил на спину кобылице.
— А с путами что делать? — полюбопытствовал Ваня.
— С путами, — замялся Пересвет, — леший их ведает, вдруг и правда, когда развяжем, сразу дадут деру. Может ты, Веста, перегрызешь?
— Еще не хватало, — фыркнула волчица, — чтобы я и к лошадям! Ну ладно, — неохотно добавила она, — сделаю.
— Вот и хорошо, — успокоился Пересвет, — а на третью лошадку я узду со своего коня прилажу.
Он спрыгнул, снял со своего коня сбрую и надел на одну из кобылиц. Та попробовала было взбрыкнуть, но покосилась на оскалившуюся Весту и мигом притихла.
— Вот и все! — потрепал Пересвет ее по холке, взобрался на другую лошадь и крепко намотал поводья на руку. — Ваня, где ты там?
Ваня стоял в раздумьях. Царские кобылицы были, знамо дело, неоседланные, стремян не было и в помине, поэтому как взбираться на такую лошадку — загадка. Наконец Иван сообразил встать на пень, подтянулся кое‑как и с грехом пополам очутился у кобылицы на спине. Та почуяла неопытного наездника и недовольно вскинулась, но Веста ее быстро успокоила. Затем она перегрызла ивовые прутья и освободила ноги лошадей. Тронулись потихоньку.
— Хранимир! — крикнул Пересвет коню. — Ступай за мной!
Конь заржал и покорно двинулся следом, настороженно поглядывая на волчицу. Прошли лес, поле; кобылицы уже не порывались убежать на вольные луга, шли тихим шагом, низко опустив убранные цветами головы.
К Золотым воротам подошли, когда уже совсем стемнело и на небе показались первые звезды. Стражник, все тот же усатый толстяк, уважительно посмотрел на кавалькаду и даже сделал попытку поклониться. Но, убедившись в том, что его порыв не оценен, снова погрузился в полусонное состояние. Кобылицы, чуя, что их снова собираются загнать в тесные конюшни, начали громко ржать. Ване стало их жалко:
— Да что он, царь Кусман, неужели не видит, что его лошади по колено в грязи стоят?
— Да все он видит, — фыркнула Веста, — только ему и дела мало. Главное, что кобылицы его собственные, а остальное ему неважно.
— Эх, — сокрушенно покачал Ваня головой, — такие лошадки и в таких руках!
— Ничего не поделаешь, — вмешался Пересвет, — я так думаю, недолго им здесь пробыть осталось. Коли моя мать захватит Золотое царство, кобылицы перейдут к ней. А она лошадей любит.
— Ну хоть что‑то она любит, кроме власти, — вздохнул Ваня, — и то хлеб.
Наконец прибыли к дворцу. Кое‑как завели сопротивляющихся лошадей в конюшни, сняли узду Хранимира, закрыли двери на тяжелый засов.
— Где ночевать будем? — поинтересовалась Веста. — Али прямо на площади?
— Нет, только не так, — испугался Иван, — я помню, как у меня после такого спанья все тело болело Давайте лучше на постоялый двор, хорошо?
— Хорошо, — кивнула волчица, — вы давайте туда, а я, с вашего позволения, тут прикорну.
— Как это тут? — огорченно произнес Ваня. — Давай‑ка с нами!
— Нет, — твердо сказала Веста и закрыла глаза.
Иван вздохнул, посмотрел на Пересвета:
— Ну что, пойдем?
— Пойдем.
Оба быстро направились к знакомому уже постоялому двору, поздоровались с хозяином, который отчего‑то был грустен и мрачен, молча съели поставленный перед ними ужин, молча отправились в отведенную им светелку. Хозяин отрывистым и злобным голосом заявил, что свечей он не отпустит и не потерпит никаких ночных гуляний. После чего он пожелал доброй ночи и удалился, шаркая босыми ногами, сморкаясь и ворча под нос что‑то зловещее.
Комната оказалась маленькой и темной. Единственное окошко было задернуто занавеской из плотной ткани, да так, что из‑под нее не пробивался ни единый лучик света. Пересвет достал из кармана огарок свечи, щелкнул кремнем, зажег. В углу стояла небольшая кровать, крытая старым ковром, стул о трех ножках, на полу валялись какие‑то тряпки и лежал пестрый половичок. Больше в комнате ничего не было. Ваня вздохнул и, не раздеваясь, залез на кровать, накрылся ковром и тотчас уснул. Пересвет походил еще немного взад‑вперед, выкурил трубку и тоже лег спать. Оба спали как убитые и ничего не видели во сне. А на рассвете прямо под окнами заголосил петух.
Ваня открыл глаза, вскочил, отодвинул занавеску, открыл ставни. В комнате тут же посвежело. Иван увидел, что еще даже солнце не встало, выругался, огляделся в поисках чего‑нибудь тяжелого, нашел на столе чашку с отломанной ручкой. Плохо соображая, что делает, он запустил чашкой в петуха, не попал, но зато добился своего — петух замолчал и бросился куда‑то бежать по капустным грядкам. Иван снова лег, закрыл глаза, но больше так и не уснул. Встал, стараясь не разбудить Пересвета, тихо прикрыл за собой дверь. Нашел сонного хозяина, расплатился с ним и пошел обратно к площади. Постепенно светало, город просыпался, открывались лавки, две женщины ругались возле колодца, размахивая руками. Дворец показался сегодня еще более убогим, в свете первых утренних лучей он приобрел кроваво‑красный оттенок, стал будто меньше размером и еще более неопрятным.
