– Ты, брат, боек! – сказал он и, быстро присев на лавку, сразу налил себе полный бокал коньяку. – Ну, говори, чего хочешь...
– Батюшка боярин! – Христофор истово отмахнул Степану Ивановичу поклон мало не в пояс, – возьми меня в свою команду! Я тебе пригожусь!
– Ишь ты! Пригожусь... – Кучко поглядел сквозь бокал на свет телевизора. – Да что ты за птица-то? Как говоришь? Профессиональный – кто?
– Имиджмейкер, – сказал Гонзо, без дальнейших церемоний усаживаясь напротив боярина.
– И что оно за хреновина? – спросил тот.
– Хреновина! – покачал головой Христофор. – Нельзя так, Степан Иванович! Как же вы: в Думу собираетесь, а элементарных вещей не знаете! Имиджмейкер – это специалист по народным избранникам. Тот, кто из самого распоследнего кандидата может сделать приличного человека.
– А-а! Так на это у меня, вон, Симеон есть! – Кучко кивнул на приятеля. – Речи пишет, советами замучил совсем... Сполняет, одним словом, обязанность. Куда ж его прикажешь?
– А гони ты его, батюшка, в шею! – вдруг бухнул Христофор. – Он ведь зря только деньги твои проедает, а толку от него никакого!
Симеон, будто обваренный кипятком, выпучил глаза на Гонзо. Боярин тоже смотрел на удивительного имиджмейкера, но с выражением неподдельного интереса.
– Да ты и впрямь профессионал... – пробормотал он.
Гонзо громко расхохотался.
– Шучу я! – левой рукой он обнял опешившего Симеона за шею, причем сделал это так энергично, что у того голова мотнулась, как привязанная. – Да нас с Симеоном водой не разольешь!
– Правда? – в голосе Степана Ивановича послышалось легкое разочарование. – Спелись, значит. А зря. Я люблю, чтоб мои люди друг перед другом лаской боярской кичились, а передо мной чтоб каждый отличиться хотел. Чтоб ревность была. Конкуренция... Ты имей в виду, Симеон: если этот парень побойчее тебя окажется, не быть тебе доверенным лицом. Мне нахлебников не надоть! ...
Вот и нажил себе врага, грустно подумал Христофор. Сказать ему потом по секрету, что не боярин его мне нужен, а пропуск в Останкино?
Он искоса поглядел на Симеона. Тот сидел, мрачно нахохлившись, но глаза его за темными стеклами летали быстро, а останавливаясь, неприятно кололи Христофора.
Нет. Такому не стоит признаваться, решил Гонзо. Пусть пока плетет интригу, а мы займемся своими делами...
Он налил себе и Симеону, поднялся с бокалом в руке и произнес:
– Я предлагаю выпить за будущего депутата, будущего председателя какого-нибудь важного думского комитета, а то и, пардон за выражение, спикера! Степан Иванович! Родной! Ведь мы к вам, черт вас подери, просто сыновнюю какую-то преданность испытываем! Меня многие просили, помоги, дескать, в Думу. А я им: нет, не могу, и не просите. Испытываю, говорю, преданность к Степану Ивановичу Кучке, и что хотите со мной делайте. Так и не уломали. А ведь меня в Думе знают. Больше скажу: знают как родного... О чем бишь я? Да. Побольше бы в Думе таких людей, так мы бы живо пооткручивали головы всем этим политиканам, этим Долгоруким и Боголюбским! Короче, Степан Иванович, за вашу и нашу победу! Одну на всех! А за ценой мы с вами не постоим!
Он залпом осушил бокал и молодецки грянул его об пол. Кучко взвизгнул по-татарски и тоже расколотил пустой бокал, после чего троекратно расцеловал Христофора, измочив его слезами.
– За это люблю, – говорил боярин, утирая глаза рукавом. – Учись, Симеон!
– М-да, – доверенное лицо неопределенно покривилось. – Хороший парень. Шустрый. А вот коньяк подгулял. Паленый.
– Дареному коньяку... – сказал Кучко, наливая до краев лафитный стакан.
– Вот если бы такого отведать, – продолжал Симеон, – как по телевизору показывают... – он кивнул на телевизор, подвешенный над стойкой целовальника.
Гонзо обернулся и замер. На экране мелькали хорошо знакомые ему бутылки туманного стекла с золотыми этикетками.
"Да ведь это наши ифриты! " – едва не закричал он. Но кричать уже было ни к чему. У стойки, задрав головы и пожирая экран глазами, стояли Ольга и Джек.
«Впервые после снятия запрета на рекламу спиртных напитков, – говорил голос в телевизоре, – призом в новой телевизионной игре станет коллекционный коньяк „Наполеон“, завезенный к нам из Параллелья. Он был изготовлен в честь победы великого императора при Ватерлоо и является величайшей редкостью даже в своем пространстве. Кто же они, те счастливчики, которым достанется раритетный коньяк с легендой? Ответ на этот вопрос вы получите в субботу, в передаче „Д. С. П. – студия“ на канале ТВ-666...»
Прекрасно, подумал Христофор. Сегодня еще только вторник, а я уже знаю, где ифриты. Завтра же я до них доберусь. Завтра...
– Завтра, Степан Иванович, – сказал он вслух, – я угощу вас этим коньяком! Как только мы прибудем в Останкино.
– Извините, – доверенное лицо тонко улыбнулось, – но завтра мы в Останкино не попадем...
– То есть как это не попадем? – забеспокоился Христофор. – А теледебаты?!
– А теледебаты не в Останкино будут, – любезно пояснил Симеон, – а вовсе даже – во Дворце Молодежи.
«Вот тебе раз! – Гонзо обескуражено почесал в затылке. – Что ж я, дура, наряжалась?»
– Ер-рунда! – боярин ударил кулаком по столу и налил себе еще стакан коньяку. – П-после дебатов поедем! К черту! Прямо щас пъ-едем! ... Паедем, красо-отка, ик! Ктаться...
– А пропуск у вас есть? – спросил Христофор, – в Останкино пропуск нужен.
– К черту пропуск! Я в девяносто третьем без пропуска проходил. Подогнал грузовик и в ссекло – дзынь! Во забегали все! – боярин потряс над пустым стаканом бутылкой, роняющей последние капли. – Так что придумали! Заборов понаставили с тех пор! Ни проехать, ни пройти... К черту Останкино! – он отшвырнул бутылку. – В монастырь! В Новодевичий... к Ленке...
Степан Иванович уронил голову на грудь и захрапел. Гонзо плюнул с досады.
– Да вы напрасно беспокоитесь, – сладко улыбнулся Симеон. – Все равно никакого коньяка в Останкино уже нет.
– Как это – нет? – тревожно спросил Христофор.
– А так, – злорадно оскалилось доверенное лицо. – Нет и все! Ведь это был анонс, а в анонсе используются кадры уже отснятой программы. Давно уже выиграли ваш коньяк и развезли по домам, а может быть и выпили...
Христофор ошеломленно вытер пот со лба. Такого удара он не ожидал.
– Новое дело! – произнес он, вспоминая Остапа Бендера. – Ифриты расползаются, как тараканы...
Предание о седьмом ифрите
О, небо! Как мне передать ту радость, что охватывает ничтожного сказителя преданий, когда сам Покоритель Народов и Светоч Мудрости присылает за ним своих предупредительных стражников! Чувства влекомого в шахский дворец можно сравнить лишь с ощущениями праведника, готовящегося к вступлению в рай. Что же касается счастья лицезрения Повелителя, то оно вообще ни с чем не сравнимо. Осмелюсь выразить надежду, что благочестивый сон, которому Владыка Мира изволил предаться во время моего последнего рассказа, не был потревожен трагическими событиями в судьбе несчастного Адилхана, и спешу сообщить, что падишах Хоросана не погиб во время землетрясения.
Стремительное падение во тьме, чувствительные удары о камни, за которые Адилхан никак не мог уцепиться, помешали ему сразу осознать главное – скала рухнула, а он все еще жив. Правда, вокруг все еще продолжал грохотать камнепад, а сам он все катился в какую-то бездну, каждую секунду рискуя сломать себе шею, но несколько мгновений все же были выиграны – он не погиб под скалой... А остальные?
Склон вдруг стал отвесным и ушел в сторону. У Адилхана захватило дыхание: вот сейчас удар о дно пропасти – и конец...
В ту же секунду его тело врезалось в толщу ледяной воды и, продолжая погружаться, закружилось в стремительном подземном потоке.
Позже Адилхан не мог вспомнить, сколько времени провел он в борьбе с водой, безжалостно колотившей его о камни и затягивавшей в водовороты. Наконец, избитого, почти захлебнувшегося падишаха вынесло на песчаную отмель. Течение в этом месте поворачивало, под ногами обнаружилось пологое дно, и он, наконец, сумел выбраться на берег. В кромешной темноте, наполненной ревом воды и грохотом сталкивающихся камней, Адилхан не мог даже определить, с какой стороны его принесло. Лишь постепенно, ползком, ему удалось немного удаляться от потока.
Рука вдруг наткнулась на что-то мягкое, сейчас же сквозь рев воды прорвался короткий болезненный вскрик.
– Кто здесь? – спросил Адилхан, но сам не услышал своего голоса. С трудом подполз он еще ближе и крикнул в самое ухо лежащего:
– Кто ты?
– Я... Пулат, – донеслось словно из-за стены.
– Пулат! – обрадовался падишах. – Ты жив, парень! Кости целы?
– Не знаю... – отозвался гвардеец. – Кажется...
– Ну раз кажется, значит целы! – убежденно сказал Адилхан, хотя в тот момент не мог определить, целы ли его собственные кости. – А где Вайле? Ты ее не видел?
