— Лимитирующими. Так вот, для человечества такими ресурсами являются… Слушаю, Белаква.
— Нефть, — сказал Фома, — углеводороды. Металл… Ну… еще еда.
— Белаква у нас интересуется не только мухами, — сказал Хромоножка, — Белаква у нас интересуется едой.
Ученики опять засмеялись, хотя Фома вовсе не был жирным.
— Территории представляют собой области добычи и первичной переработки нефти, а также других полезных ископаемых. Однако, — он вновь прошелся, делая вид, что не замечает Фому, в тоске переминавшегося с ноги на ногу, — до недавних пор Территории находились под угрозой вследствие постоянных нападений кэлпи. Кто такие кэлпи, Белаква?
— Враждебный вид, — сказал Фома.
— Ученые до сих пор спорят между собой и так и не пришли к единому мнению относительно происхождения кэлпи, — продолжал Хромоножка. — Некоторые полагают, что кэлпи — деградировавшие представители человечества, вследствие мутаций негативного характера утратившие разум и культуру и руководствующиеся примитивными инстинктами. Другие же полагают, что кэлпи — мутировавшие представители какого-то иного вида, например ластоногих, а их сходство с людьми является чисто функциональным, сформировавшимся благодаря сходному образу жизни. Как называется такое сходство, Белаква?
Фома молча хлопал глазами.
— Садись, два, — с удовольствием сказал учитель. — Такое сходство называется гомологией.
Фома молчал, уставившись в стол.
— И нечего так смотреть…
Фома поднял голову.
— За что вы меня так ненавидите, Густав Томазович? — спросил он. — Может быть, вы тоже… тогда отвлеклись, задумались о чем-то и нарвались на растяжку? Свернули не по тому рукаву, потому что растерялись, потому что считали мух, и теперь вы ненавидите меня, потому что не можете же вы ненавидеть себя.
«Что я говорю такое?» — подумал он в ужасе.
В классе стало очень тихо. Ученики уставились на Фому, рты у всех приоткрыты, отчего ему показалось, что у них три глаза — два на обычном месте и один под носом.
— Во-он! — закричал Хромоножка не своим, каким-то бабьим голосом.
Фома, сопя, стал выбираться из-за стола.
— И еще мой папа говорит, — сказал он, — что кэлпи умнее, чем кажутся… И что кэлпи были всегда. Еще давным-давно, когда суши было много. Просто редко показывались людям. Они тогда воевали между собой, сказал папа, а нас боялись. А когда людей стало мало, вышли из укрытий. Это просто наши дальние родичи, которые в незапамятные времена пошли по своему пути… и еще…
— Скажи своему отцу, чтобы он зашел ко мне, — сказал Хромоножка уже своим голосом, — а сейчас выйди из класса.
И Фома двинулся по проходу между столами.
Кто-то из учеников запустил ему в спину огрызком яблока.
* * *
— Я не пойду, Элата…
Фома уселся на песок, охватив руками колени, словно бы замкнув свое решение в телесный замок.
— Ты должен, — сказал Элата, — ты наш бард.
— Я не ваш, — ответил Фома, — и не бард. Вы ошиблись, Элата. Вам нужен был не я. Я совсем не умею петь. У меня слуха нет. Даже мама просила, чтобы я не пел, когда она дома.
— Тебя выбрала дочь-сестра, а она не могла ошибиться. И ты наш. Мы любим тебя, значит, ты наш.
— Любите? — спросил Фома горько. — Вы украли меня. Вы напустили на меня вашего водяного коня. Вы что-то сделали со мной там, на острове. Я стал большим и остался маленьким. Я не понимаю…
— Это дочь-сестра, — сказал Элата шепотом, прикрыв рот рукой, — это ее магия. И мы любим тебя, Фома. Больше, чем прежние твои сородичи. Разве они не насмехались над тобой? Разве они готовы были слушать твои песни? Делиться с тобой последним?
Фома молчал.
Элата пожал плечами. Говоря, он крепил к носу лодки потайной фонарь из плавательного пузыря рыбы-пластуна.
— Бард, — говорил он, не прерывая работы, — любим и неприкосновенен. И мы примем меры, чтобы твои же сородичи не выстрелили в тебя, Фома. Мы научились.
Фома подумал…
— Я могу спеть вам сейчас, — сказал он, — обо всем, что вы хотите. И вы отпустите меня потом?
— Ты уже пытался вернуться к своим, — Элата покачал головой, — и что из этого вышло? И ты будешь петь только о том, о чем сам захочешь, Фома. Никто не говорит бардам, что им петь.
— Никто? — Фома вытер нос рукой. — А если я спою вам, чтобы вы не воевали?
— Бард поет о подвигах, — сказал Элата, — он поет о войне, о горячей крови, о храбрости друга, о доблести врага. А иначе какой же он бард?
Элата был очень горд. Это его гнездо нашло барда, хотя бы и среди проклятых белоруких, а значит, будет славный бой и остальные признают его, Элаты, первенство. Уже два гнезда присоединились к ним; их лодки покачивались на волнах, из уважения не ступая на землю соперников.
Фома всегда мечтал о подвигах. Особенно когда страдал от насмешек своих сверстников, убегая с уроков, забиваясь дома в какой-нибудь укромный угол или, прежде чем заснуть, укрываясь с головой одеялом и отворачиваясь лицом к стене. Он мечтал о том, как вырастет, станет героем-разведчиком вроде Леонида-истребителя и будет пробираться по плавням, по их затокам и рукавам, и о нем тоже снимут фильм или напишут книжку… Получается, кэлпи в это время мечтали о том, чтобы красться по затокам и рукавам и убивать людей? Получается, его правда равна их правде? Как это может быть? И значит ли это, подумал он вдруг, значит ли это, что кэлпи тоже не совсем взрослые?
— Зачем вы вообще воюете с нами? — попробовал он подойти с другой стороны.
На уроках истории Хромоножка говорил, что люди прежде воевали друг с другом. Казалось бы, должно быть наоборот — ведь земли тогда хватало на всех, но Хромоножка говорил, что люди научились жить в мире, только когда их осталось очень мало. Потому что им пришлось сотрудничать, чтобы вместе добывать уголь, железо и нефть. Может быть, подумал Фома, теперь кэлпи не воюют друг с другом, потому что их тоже осталось мало. А может быть, подумал Фома, люди теперь не воюют с людьми потому, что появились кэлпи?
— Люди убивают нас, — сказал Элата, — они травят нашу воду. Они втыкают железо в заповедные острова. Они ставят мины в протоках. Глушат нашу рыбу. Ловят нашу птицу. Они убили наших бардов.
— Людей мало, Элата, — повторил Фома то, что думал.
— Нас теперь тоже мало, — сказал Элата.
Он достал откуда-то аккуратно обмотанный куском зеленой материи карабин и деловито щелкнул магазином.
Фома молча глядел на него, потом спросил:
— Что ты делаешь, Элата?
— Иду на войну, — сказал Элата. — Наше гнездо первое догадалось, что можно воевать, как вы. Машинками. Железом.
Он искоса поглядел на Фому:
— Люди думают, мы боимся железа. Не можем дотронуться до него… Мы боимся вовсе не железа, Фома. Мы боялись ваших машин, потому что они лишали нас чести. Но мы учимся, Фома. И благодаря этому теперь у нас есть бард. Ты видишь эту железку, Фома? А теперь смотри, я откладываю ее в сторону. Потому что, если мы будем воевать машинами и железом, нам не нужен бард. Бард нужен только тем, кто слаб, чтобы он стал сильным. Бард нужен тем, кого мало, тем, кто воюет против множества. Бард нужен, чтобы петь о подвигах, а разве нападать превосходящими силами — подвиг?
Но если ты не пойдешь с нами, я возьму железку. И не только ее одну, Фома. У нас много оружия, которым можно воевать нечестно.
Он вновь нагнулся и порылся в ворохе оружия.
— Вот, — сказал он, — видишь эти стрелы? Они вымазаны ядом ремнезубки. Мы не можем идти с голыми руками против ваших ружей, Фома, но ради тебя мы пощадим врага. Да, мы пощадим врага, а ты потом споешь об этом песню. Как прекрасно, храбро мы воевали, как благородно оставляли врага в живых, потому что враг наш храбр и тем выше цена нашей славы. Так вот, бард, яда на наконечнике ровно столько, чтобы человек, раненный этой стрелой, потерял сознание. Заснул.
Он взмахнул рукой, сжимающей стрелу за древко, и потревоженный горячий ночной воздух коснулся холодного лба Фомы.
В прибрежных зарослях возилась тихая ночная птица, в камышах плескалась нутрия. Фома слышал все эти звуки сразу, словно ночь была частью его самого. Как передать это Элате, подумал он? Как рассказать о тихих плавнях, о заводях, о ночном зверье, о ночи, не желающей, чтобы ее тревожили огнем и железом?
— Ты будешь петь о нашей доблести? — спросил Элата.
Фома молчал.
— Тетра, принеси садок с ремнезубкой, — крикнул Элата в темноту. — Пускай наши стрелы несут смерть. Ибо наш бард не идет с нами. Только бери осторожно, она и так раздражена.
— Я пойду с вами, — сказал Фома, — я буду петь вам.
* * *
— Вот, — сказал Элата.
Свет прожекторов очерчивал черным четкий рисунок скулы и завязанные боевым узлом волосы. По черной воде плясали белые отблески. Казалось, из всех цветов остались только белый и черный.
