Изя пнул копытом упавшую трубку, и та улетела в сторону дремавшего Моти. Недовольный Змей выразительно стрекотнул в сторону рогатого, перевернулся на другой бок и демонстративно засопел.
Так как очередной следователь был выведен из строя коварными подозреваемыми, расследование была вынуждена взять на себя Соловейка.
— Поправьте меня, если я ошибусь, — старательно подбирая слова, начала бывшая разбойница, — выходит, что ни в каком заговоре против верховной власти вы не участвовали.
— Боже упаси! — всплеснул руками Старко, и Гордон был полностью с ним согласен.
— Но вместе с тем вы признаете себя виновными и готовы идти на плаху за преступления, которые не совершали?
— Точно так.
— Тогда напрашивается еще один вопрос: а зачем, собственно?
Подследственные в недоумении переглянулись. Похоже, непонятливость Соловейки весьма удивила обоих.
— Так ясное же дело. Заговор-то был? Был. Похищение было? Было. А это все прямой удар по авторитету Берендея. А авторитет для князя — первое дело!
— Между тем, насколько я понимаю, следствие истинного виновника не выявило. Все подозреваемые оправдались по тем или иным причинам.
— Остались только мы. Значит, нам и суждено пострадать за нужное дело укрепления вертикали власти, тем более на нас уже составляли протокол в «Чумных палатах».
— В общем, нечего разглагольствовать, казни нас, Берендей.
— Не были мы в жизни тебе опорой, так хоть смертью подмогнем.
Соловейка не знала, плакать ей или смеяться. В поисках поддержки она обратила взор на Солнцевского, но получила от ворот поворот, старший богатырь находился в таком же состоянии.
Чтобы собраться с мыслями, Любава закрыла глаза и досчитала до десяти. Потом открыла и на всякий случай добавила еще десяточек. Только после этого она вновь обратилась к подозреваемым:
— А зачем вы в тронный зал пробрались, хотели, как эти «халявщики», к новому правителю подмазаться?
— Скорее наоборот, — потупившись, признался Гордон, — чтобы успеть улизнуть из Киева, если трон достался бы кому-нибудь из них.
С этими словами князь кивнул в сторону Студнеслава и Февронии. Те, в свою очередь, скрежетнули в ответ зубами, но голоса не подали, поостереглись.
— Если погибать, то хоть с толком, — Старко пояснил слова коллеги по несчастию, — не хотелось бы сгинуть на плахе только из-за того, что во время аудиенции у вас в «Чумных палатах» я князю пару раз по уху заехал. Вы даже не представляете, насколько они злопамятные.
Старко с Гордоном еще что-то говорили, но что ни тот ни другой не были виноваты в похищении Агриппины стало понятно всем, даже неугомонному Изе. Он перевел свой взгляд на друга и совершенно искренне развел руками. В ответ Солнцевский по привычке почесал стриженый затылок. Если добавить к этому, что Соловейка в тот же момент растерянно присвистнула, можно считать, что отношение спецдружинников к происходящему совпало по большинству пунктов. Получилось, что довольно солидный список во время проведения следственных мероприятий изрядно уменьшился. Причем настолько, что в нем не осталось ни одного имени.
— Но ведь так не может быть! — воскликнул средний богатырь, вытаскивая из-под Мотиной когтистой лапы свою трубку, параллельно отвешивая центральной голове несильную затрещину. Оказывается, Змей решил, что ему досталась новая игрушка и только несогласованность действий голов не позволила ему превратить непременный атрибут сыщика в горку щепок.
— Если есть преступление, то должны быть преступники! — продолжил черт, показывая кулак недовольному Моте. — А тут получается, что или с самого начала следствие пошло по ложному следу (чего не может быть по определению!), или Агриппина жива, здорова и никуда не пропадала.
— Противно говорить вслух, но в самую точку попал, лишенец!
Тот факт, что на сцене появился новый персонаж, не сразу дошел до большинства присутствующих. Все настолько привыкли, что о приближении к тронному залу посторонних заблаговременно предупреждает Мотя, что поначалу просто не поняли, кто, собственно, сказал последнюю фразу. А Змей как раз отнесся к косяку по службе очень даже философски, мол, чего вы вообще от меня хотите, я весь на нервах, и ко всему прочему без ужина. С явным запозданием он выпустил в сторону вошедшего струйку пара и растекся на полу, именно оттуда он больше всего любил наблюдать за происходящим.
— Чего башками вертите? — вновь раздался противный голосок, и все повернули головы к раскрытым дверям.
— Клязь-батюшка и Сусанна-солнышко, это я, конечно, не вам говорю, а этому расстриге окаянному и его, прости господи, команде, трижды бесполезной и безответственной, — тут же поправился Микишка (а это был именно он!) и нагловатой походкой проследовал внутрь тронного зала. — И змеюку свою подколодную придержи, пока я государственные речи вещать буду.
Последняя фраза конечно же адресовалась старшему богатырю. Но он был настолько озадачен появлением дьячка, что даже не нашелся, что ответить. Зато Мотя тут же выпустил в сторону Микишки предупредительный сноп искр. Мол, если я тебя под влиянием сложившихся обстоятельств сразу не кусанул, то это не значит, что терпение мое безгранично. К чести дьячка, он тут все понял правильно и больше обидными словами Гореныша не называл.
Однако подобное ограничение никак не распространялось на оставшихся спецдружинников, о чем, собственно, он и поведал во всеуслышание:
— Я же говорил, что этому типу со скобленой мордой не то что следствие, бычков пасти доверить нельзя. Хотя… Если ему в помощь эту вертихвостку черноволосую отрядить, да паскудника мелкого, что дым глотает, то, может, и справятся.
Солнцевского больше всего удивил не столько слишком уверенный в себе Микишка, сколько тот факт, что он отчего-то вдруг перестал интересовать Мотю. В обычное время тот непременно постарался бы либо цапнуть противного дьячка, либо слегка подпалить рясу, а если повезет, то и бороду. Эта забава уже давно стала традицией и доселе не нарушалась ни разу. Так вот трехголовый смирно лежал в уголочке и всем своим видом показывал, что не намерен применять против вновь прибывшего ни зубы, ни огонь. По крайней мере, до тех пор, когда тот не выговорится. А выговорился Микишка. как ни странно, довольно быстро. Только завел он свою привычную песню про недопустимость расходования государственных средств на финансирование непонятных вооруженных формирований — и вдруг осекся на полуслове.
— Ладно, традиции соблюли, спецдружину обхаяли, можно и к главному переходить, — выпалил он и тем самым окончательно добил окружающих. Доселе заткнуть словесный поток сварливого дьяка мог только окрик Берендея, зубы Гореныша, ну или, в крайнем случае, кулак Солнцевского. — Князюшко, отец родной, ты случайно на сердце в последнее время не жаловался али, скажем, на голову? Впрочем, ты не волнуйся, ежели тебя удар хватит, так у меня отварчик особый есть, враз на ноги поставит.
— Сейчас удар хватит тебя, — хмуро заметил Берендей, белея от ярости, — и ни один отварчик не поможет. Говори дело!
— Дык, это я хотел по-научному, так сказать, подготовить, но ежели ты в этом деле ничего не понимаешь…
Князь слегка приподнялся на троне, и этого хватило, чтобы дьячок прикусил язык и перешел к главному. Сделал он это в свойственной ему манере.
— Агриппина жива, здорова и теперь интересуется, готов ли ты воссоединиться с законной супругой или так и пойдешь в монастырь грехи замаливать?
— Чего? — не понял князь.
— Говорю, поди, нагрешил за свою жизнь?! — повысил тон Микишка, разговаривая с Берендеем как с глухим.
— Нет, до этого «чего», — несколько сумбурно пояснил верховный киевский правитель.
— Жена твоя перед дверьми закрытыми стоит, войти боится. Я уж ее и так и эдак уговаривал, а она ни в какую, мол, наверняка, серчаешь на нее и видеть не захочешь. Кстати говоря, тоже в монастырь собралась…
То ли из-за накопленной усталости, то ли еще из-за чего, но смысл сказанного дошел до Берендея не сразу. Он нахмурился (Микишка ощутимо вздрогнул), попытался отобрать у Севастьяна его кинжал (не получилось), в двух словах высказал все, что думает о воеводе, таким же количеством слов обошелся, чтобы уволить его со службы (чем вызвал усталую улыбку на лице старого вояки), и уже только после этого сломя голову бросился прочь из тронного зала.
Дубовые двери застонали под ударом княжеского плеча, и спустя мгновение ячейка древнерусского общества была восстановлена. Как и обещал Микишка, целая и невредимая княгиня повисла на шее у супруга, и тот, совершенно не стесняясь окружающих, впился губами в ее уста. Так как в те далекие времена правила этикета были непременным спутником верховной власти, почти все присутствующие скромно отвернулись. Исключением оказались выходцы из Малого Халявца, но и они последовали общему примеру, наткнувшись на выразительный взгляд Солнцевского.
