— Was wollen wir trinken sieben Tage lang? Was wollen wir trinken? So ein Durst… — пропела Бьянка.
— Да! Именно так! А это… на каком языке?
— Это немецкий. И в тексте говорится о том, что … ах, да — что все они делают вместе и никто не остается один. А единство — это страшно. Простенькая песня объединяет людей — всех. Не только участников шоу, но всех! Ты видела, как подпевали операторы, монтажеры, менеджер, даже уборщица! Именно так и создаются империи, дорогая, империя — это прежде всего идея! Единство… вот как тебе объяснить. Знаешь, откуда произошел термин «фашизм»? Фашио — это связка прутьев, которую несли преторианские стражи. Фашио — это значит все вместе! Связанные одной целью и одной цепью! С одним лидером! Посмотри на них! Да они когда пели — у них слезы в глазах стояли! Он им скажет завтра — доставайте оружие, наведем справедливость на земле Ямато и они встанут как один! Вот что означает единство! Он — монстр, который управляет людьми, манипулирует ими как куклами, ведет за собой, как Гамельнский Крысолов, играя на флейте сладкие песни! Он — чудовище, у которого нет чувств, но потрясающее чутье и ум! Он — чертов гений, злой гений, ужасающий гений. — Бьянка переводит дух. Айви смотрит на нее, открыв рот.
— И, кстати, эта песенка… она, по-моему, как раз гимн люфтваффе. — кивает своим мыслям Бьянка: — он же видел, что я пришла на шоу, он специально устроил все это, ткнуть меня носом в мою же беспомощность, доминировать надо мной, унижать меня… вот ведь скотина!
— Мы… мы можем в полицию обратиться… — говорит Айви: — не расстраивайся ты так…
— Полиция ничего с ним не сделает. Ты же его видела — он выйдет из участка через час и то только потому, что заболтается с начальником о его семье и детях и о том, как было бы здорово почаще встречаться! Ты не видишь того, чего вижу я, Айви… его не остановить.
— Но… что тогда нам делать?! Ты же тут такую картину нарисовала! Что он — просто чудовище какое-то! Криминальный гений, опасный безумец, не гнушающийся ничем, невероятно умный психопат!
— Ты забыла еще одно описание… этого человека… — мурлычет Бьянка, перебирая пальцами по своей сумочке: — MyPuddin’
— Твой пуддинг? О! — рот и глаза у Айви округляются.
— My Puddin’ — кивает Бьянка: — только он может быть… таким безжалостным и таким гениальным! А как он меня унизил перед всеми… у меня аж мурашки по коже.
— Это когда? — хмурится Айви: — нормально же разговаривал…
— Эх, Рыжик, Рыжик… — улыбается Бьянка: — внимательней быть надо. Помнишь… он сказал что может познакомить меня со своим папой, который мой преданный поклонник?
— Ну… да. Это было очень мило…
— Ни черта ты не понимаешь… — Бьянка не стала объяснять, что этой простой фразой ее Puddin’ просто вытер ей пол, сказав одновременно и «стара ты для меня и непривлекательна» и «может мой папа на тебя позарится»… а так как его отец женат, то одновременно он ее еще и шлюхой назвал! Бьянка крепче сжала свои бедра, чувствуя, как по телу распространяется сладкая истома. Он обращался с ней как с грязью. Он едва ли не плюнул ей в лицо!
— Мак! Включи кондиционер! Тут душно! — говорит она, чувствуя, как ее щеки начинают пылать. Боже, говорит она сама себе, потерпи немного, дай до дома доехать… в ее голове мелькает картина, как она стоит на коленях перед ним, голая, связанная, беспомощная, а он продолжает унижать своими меткими фразами, бросая их ей прямо в лицо при всех… Боже, как хорошо…
— Тебе плохо? — склоняется над ней Айви: — дышишь тяжело и покраснела вся… Мак! Скажи водителю, что в больницу сворачиваем!
— Не надо в больницу… — стискивает зубы Бьянка: — мне бы полежать сейчас…
Глава 29
POV Сора-тян, девушка с мечом
Она сидела на кухне одна. Наверное, сейчас и было время для того, чтобы закурить. Этот вонючий табак, который каждый раз набивает в трубку ее дед. Или хотя бы забрать вейп у Дездемоны. Сесть за столом и выпить чего-нибудь крепче фруктового йогурта. Но это недостойно мечницы и воина… пусть даже она и сомневается в том, насколько она — мечник и воин. Всю свою жизнь она знала, что правильно, а что — нет. Она знала свой путь и была уверена, что пройдет по нему с поднятой головой. До самого конца. Но сейчас… сейчас она не знала, что делать. То есть… она знала, что делать — слушаться Кенту и тогда все будет хорошо. Но ведь это не путь мечницы — просто слушаться… или нет? Может быть Кента — сегун, а она — один из его самураев? Тогда все просто. Задача самурая проста — умереть во славу своего сюзерена, и самый тяжелый выбор, который когда-либо делает самурай — этот тот выбор, когда он перестает быть ронином и становится самураем. Ведь чем отличается ронин от самурая? И тот и другой носят на боку меч и тот и другой умеют сражаться и тот и другой готовы поставить свою жизнь на кон… вот только у ронина нет ничего за пределами его жизни, а самурай живет во имя высшей цели. Какой? Какая такая цель может быть у самурая? Благополучие его сюзерена? Но ведь сейчас не средневековье и она не самурай и Кента не сегун. Он просто школьник, такой же как и она, только у нее — домашнее обучение и постоянная работа в додзе. У нее — своя жизнь, ей еще предстоит стать достойной наследницей и возглавить школу кен-дзюцу, ответвление стиля Катори Синто рю, та самая ветвь, где учат работать с двумя мечами одновременно, где не пренебрегают рукопашным боем и принимают все самое лучшее и проверенное из других стилей — пусть даже некоторые традиционные школы и называют это ересью. Ей еще предстоит вывести школу на национальный уровень, чтобы черно-белый камон семьи — снова гордо развевался над многими филиалами и отделениями в других городах. Она должна стоять в ряду достойных семей, и седой Император будет вручать ей орден за вклад в развитие традиционного искусства владения мечом, а ее дед и отец — стоять в первых рядах и улыбаться ей. И наконец — признать, что женщина — может возглавить школу, что их древний род не зачах оттого, что в семье родилась девочка, а не мальчик. Не наследник. Всю свою жизнь она пыталась доказать, что она не хуже, чем все эти мальчишки. Всю свою жизнь она жила по самым строгим стандартам, которые выставила себе сама — для того, чтобы доказать, чтобы ее наконец признали. Чтобы во взгляде ее деда появилась хоть толика того одобрения, с которым он обычно смотрит на Тангуро-сенпая во время исполнения им формальных упражнений.
— Смотри, Сора — говорил он ей: — смотри внимательно. Каждое движение мечника — это манифестация его души. Его сердца. Его мыслей. И если тебя одолевают грязные мысли, похоть, жадность, страх — твоя рука дрогнет. Ступай, играй в куклы, девчонка, тебе не место здесь. Ты слаба. Женская природа — быть лозой на теле крепкого мужчины, стань достойной женой кому-нибудь из лучших учеников, и мы передадим наше наследие вашей семье… какой позор, что твоя достойная матушка так и не смогла выносить наследника, а твой отец… — тут он махал рукой и снова сосредотачивался на обучении, но Сора знала, что он хотел сказать. Она слышала это не раз. Что ее отец — слабак, который даже после того, как выяснилось, что Саяка-сан не может родить мальчика и вообще уже — не сможет рожать — не сумел набраться смелости и развестись с порченой женщиной, чтобы зачать наследника, как и полагается в достойных семьях.
Больше всего она боялась этого выражения разочарования в глазах у дедушки. Потому, когда она наконец смогла убедить его начать ее обучение — она восприняла это серьезно. Чтобы не жаловалась мне, будешь ныть как … девчонка — сразу вон пойдешь — так сказал ей дед и она знала, что тот не шутит. Никаких поблажек никто ей не давал и первые дни и недели — она не могла заснуть от боли в мышцах, сухожилиях, от синяков и кровоподтеков по всему телу. Она лежала в темноте с открытыми глазами, стискивая зубы, чтобы не захныкать вслух, чувствуя, как горячие дорожки слез катятся из ее глаз и затекают в уши. Но каждое утро она вставала и улыбалась, потому что женщина их рода никогда не покажет, что ей тяжело или больно. Она улыбалась и поднимала тяжелый синай — снова и снова. Никто не делал ей никаких поблажек, но обучение становилось все легче и легче, и даже дед порой бросал на нее одобрительный взгляд. Она привыкла к боли в ногах и плечах… и боль постепенно прошла… ушла, исчезла, растворилась в суете дней. Она привыкла к боли от ударов и синякам, к кровоподтекам и кровавым мозолям на руках… и как-то незаметно — она перестала получать эти удары. А мозоли на руках — перестали лопаться пузырями и стали просто кожей — твердой как камень и нечувствительной как броня. Пусть крепче булатной стали станет твоя рука — так говорил дед, одобрительно кивая, когда она разбивала ребром ладони стопку черепицы. И она стала.
