– Ты таким басищем Вахрамею ответь – то-то он подивится!
Внял я совету дельному, наколдовал себе голосок тоненький-тоненький. Опробовать не решился, Соловей и без того смехом давится, норовит поверх одеяла приласкать, я отбрыкиваюсь молча.
Наконец уняли его, вытолкали из покоя. Прикрыли побратимы за собой дверь, огляделись, Соловей проказливый шепчет в щелочку с присвистом, Вахрамею подражая:
– Любуша, светик, яви женишку хучь ножку помечтать!
Показал я ему молча палец оттопыренный, позади окошка светлого хорошо видать. Унялся Сема, да ненадолго:
– Любуша-а-а!
Только я хотел побратиму словец крепких отсыпать, чтобы дурака не валял, – раскашлялся тот мелко, по-старчески, тапочками шаркнул.
Я чуть с кровати не свалился – Вахрамей, будь ты неладен! Натянул я одеяло повыше, испуганным прикинулся:
– Чего тебе, Вахрамеюшка, от бедной девицы надобно?
Царь так за дверью и выхаживает, так и притопывает:
– Экий у тебя, Любуша, славный голосок прорезался, век бы слушал! Спой мне, уважь жениха!
Делать нечего, пришлось петь. Царь аж всплакнул под конец – то ли песня по вкусу пришлась, то ли голосок писклявый слезу почище лука вышиб.
– Отомкни, невестушка! У тебя перстенек, у меня стерженек, давай-кось примерим да потешимся!
– Что ты, Вахрамеюшка, я девица честная, негоже до свадьбы каравай починать!
– Ну хучь пощипать с краешка!
– Где ж ты на свадьбах пощипанные караваи видал?!
– Видал и краюхи изгрызенные!
– Нет, не могу, уходи…
– Отвори, озолочу!
– Нет, и не проси!
Спровадил наконец Вахрамея. Хорошо, не догадался царь замок разомкнутый пощупать, – был бы мне и стерженек, и перстенек, и каравай в придачу!
Выбрался я в коридор, припал к земле, ползу неслышно, да тут – бах! – дверью открывшейся меня по уху. Не сильно, ан больно. Поднял голову – Алена в рубахе ночной стоит, ножкой притопывает злорадно, в руке колокольчик-побуд, таким разок тряхнешь – весь терем звоном отзовется, мертвого на ноги подымет.
– Ага, попался, тать ночной! Дай-кось я охрану кликну, пущай у тебя за пазухой пощупает – не завалялось ли злата-серебра из казны батюшкиной!
Я палец к губам прижал:
– Тс-с-с, царевна, нет у меня ничего ни в карманах, ни за пазухой! Хошь – обыщи сама, только шума не подымай!
– А что это, – спрашивает Алена подозрительно, – у тебя с голосом?
Откашлялся я, вернул себе бас прежний:
– Застудил малость, вот и истончился чуток…
Вижу, не сердится Алена, больше потешается да любопытствует:
– Обыскивать тебя, вот еще! Кокошник-то пошто напялил? Али к батюшке моему свататься полз?
Нет у меня ни времени, ни желания для царевны сказку придумывать, взял да и выложил как на духу:
– Любушу мы свою у Вахрамея выкрали, братья с ней вперед ушли, а я отход прикрываю! Ты, ежели ничего против не имеешь, дверь-то закрой, ползти не мешай!
Алена мигом насмехаться перестала, дверь закрыла, а сама с коридора не уходит. Стоит надо мной с колокольчиком, как над тараканом – и давить брезгует, и отпустить не может.
– Что ж ты, купец жуликоватый, спервоначалу сестрицами торгуешь, а потом крадешь их посередь ночи? Бедная Любуша, при таких-то братцах заботливых немудрено позеленеть!
Я кокошник сползающий поправляю, огрызаюсь:
– Да какая она нам сестрица! Лягушку болотную девкой обернули да и привели на выданье, а Семку Муромца угораздило глаз на нее положить, вот теперь и маемся! Ежели на то пошло, батюшка твой тоже жулик изрядный: цветочки аленькие бурьяном изо всех щелей прут навроде нашего осота, а взамен и невесту ему подавай, и полцарства перепаши, и пчел по ночам паси!
– А батюшке врал, колдовству не разумеешь! – с упреком молвит царевна, да вдруг как падет передо мною на колени, в лицо заглядывает, а у самой глаза жалобные да беспокойные. – Сема, забери меня отсюда! Что хошь дам, отплачу сторицей, только выведи на белый свет!
Вот ужо не было печали, девку взбалмошную вороны накричали! На свет ей, вишь ты, захотелось. А ясный месяц в кокошник не желает ли?
Я ползу, как дурень, она следом на четвереньках семенит.
– Ну Сема, ну пожалуйста! Какая тебе разница, двух девиц красть али одну?
– По мне, – отвечаю, – я бы вовсе никого не крал, квакали бы царю Вахрамею на пару!
Алена ножкой в сердцах притопнула:
– Я не кваква… ква… ква!!!
А сама руками показывает – верни, мол, как было, а не то колокольчиком тряхну!
Делать нечего, расколдовал.
Алена глазищами своими хлопает, вот-вот слезу пустит:
– Ежели не скрадешь, уморит меня Вахрамей, как матушку мою уморил. Не своей волей она за него пошла, царевы люди среди ночи умыкнули да в царство навье уволокли. Всего-то пять годков она под землей промучилась, оставила меня горькой сиротинушкой…
– Ты, сиротинушка, на слезу меня не бери – не на того напала. Уж больно ты шустра для умирающей: чай, не в темнице сидишь, кабы захотела, давно сбежала. Знаю я, чего тебе надобно: добра молодца под венец затащить, чтобы из батюшкиной воли выйти.
Всплеснула Алена руками, едва побуд за язычок придержать успела:
– Нашел ты, Сема, кого слушать – челядь вахрамеевскую! Она же за тобой по слову цареву наперегонки в погоню пустится, а нагнавши, без жалости на копья подымет. Царство навье само заместо темницы будет, из него никому хода нет. Семь раз я убежать пыталась, трижды в одиночку да четырежды молодцы подсобляли, завидные до ковров летучих, что я на воле выткать сулилась. Их-то Вахрамей в шутку «женихами» и прозывал, а за ним и челядь подхватывала. Всякий раз нас ловили, беглецов жизни лишали, а меня плетью вразумляли мало не до смерти. Кабы ты мне сразу открылся, что Любуша не девка вовсе, я бы тебе сама цветочек вынесла и бежать надоумила – добром Вахрамей вас все равно не отпустит.
– Поди, и ковер бы посулила?
Улыбнулась Алена жалко, как собачонка приблудная, что всем людям прохожим с надеждою в глаза заглядывает:
– Хочешь, Сема, ковер?
– На кой он мне сдался? И без того в тереме без опаски ступить нельзя – как бы заместо простых сапог в скороходы ноги не сунуть, не перед всяким зеркалом побреешься – иное допытываться начинает, отчего синяк под глазом и перегаром изо рта разит, а то матушка носки из клубка завалявшегося связала, так они сами куда-то в болото ускакали. Да и знаю я тебя – нарочно выткешь половик какой, потом гоняйся за ним с сачком!
Повесила Алена голову, вздохнула тяжко, за ручку дверную берется:
– Вижу, Сема, ополчился ты против меня не на шутку… Ну да сама виновата, накинулась на вас, толком не разобравшись. Иди, коль так, я шума поднимать не буду.
– Куда?! – окликаю ее шепотом. – Одень что поприличнее и во двор выходи, я у конюшни обожду!
Эх, зря мы голь кабацкую не послушались!
Подскочила Алена от радости, обниматься кинулась:
– Спаситель ты мой!
Колокольчик-то и выпал.
Пошел по терему стук-звон великий, словно в маковку золоченую ударили, я вскочить едва поспел – изо всех коридоров стража хлынула, в кольцо нас взяла, секирами выщерилась.
Вахрамей вперед протискивается, кричит радостно;
– Я как чуял, что этим закончится! Все вы спервоначалу тихие да ласковые, а чуть отвернись, – дочь любимую выкрасть норовят. И на кой вам те ковры сдались? Они ж только в навьем царстве и летают! Ну, Сема, я тебя упреждал, теперь пеняй на себя…
Не успел я даже руку за кладенцом протянуть, только свист над ухом услышал да кокошник бисерный под секирой хрупнул.
Тут мне и конец пришел.
* * *
Очнулся я во тьме кромешной, голова от боли раскалывается, видимо, секирой не до конца развалена была, рукой вокруг себя пощупал – пол каменный да солома гнилая. Темница! Вот угораздило… Ну Аленушка, растяпа криворукая, спасибо тебе преогромное!
А она тут как тут – ревет-убивается под боком, в темноте не разглядеть, да голос ни с кем не спутаешь:
– На кого ж ты меня покинул, сокол ясный…
Приподнялся я на локте, голову потрогал – на темени руда коркой липучей запеклась, к ране не пробиться. Хорошо хоть напополам голову не раскроили – кокошник спас.
– Не знаю я, кто там тебя покинул, но вот за то, что на меня, – не спущу!
Алена как взревет пуще прежнего:
– Семушка! Живой!!!
И давай меня обнимать-целовать, слезами солеными поливать – кипятком на ране жгут. Я от нее отпихиваюсь что есть мочи:
– Уйди, оглашенная! Без тебя тошно, а с тобой вдвойне! Ты-то тут как очутилась?
– Сказала, что ты мой жених взаправдашний… без ковров… пущай и мне тогда голову рубят… батюшка нас вместе и заточил… а то на месте прибить хотел…
– Что?!
Повалился я на солому без сил, руки раскинул. Все, думаю, конец мне приходит. Лучше бы я на месте помер, чем такие речи на смертном одре слушать!
– Семушка…
– Изыди, Вахрамеиха!
Помирать, однако, передумал, – отпустило, даже встать сумел. Кувшин щербатый с водой едва не опрокинул. Стену ощупал, докуда достал – цепь короткая за ногу держит. Зачарованная цепь, чую, как силу из меня тянет, колдовать не дает. В глухой колодезь нас бросили, ни окон, ни дверей, заместо потолка то ли щит положен, то ли решетка частая, и та, видать, в подземелье ведет — чернота за ней непроглядная.
