Верно заметили мудрые люди: ежели в одном месте справедливости убавится, то
в другом непременно прибавится, иначе жизнь была бы уж совсем никудышняя.
Вот только накормить его батюшка бор в эту пору ничем не умел, разве что прошлогодней перезимовавшей калиной. Не ягодная была покуда пора, да и не грибная, только одни корявые сморчки и строчки в пищу годились, но не сырьем, а лишь после того, как выварить их надлежащим образом в трех водах. Добыть огонь Жихарь худо–бедно сумел бы, но не в горсти же варево затевать!
Вскоре под ногами обозначилась основательно заросшая тропа – куда–нибудь она да вела же!
Она и привела на освещенную месяцем поляну. Жихарь остановился и прислушался. Здесь даже ночные птицы не кричали. Впереди темнело какое–то строение. Богатырь подошел поближе и понял, что случалось ему здесь бывать – в дальнем–дальнем детстве, когда живы и здоровы были еще воспитатели его, разбойнички Кот и Дрозд, люди лихие, но мудрые.
Капище Проппа завалилось вконец, поросло мохом и бурьяном. Жители Многоборья давненько забыли сюда дорогу, даже неклюды–отшельники здесь уже не селились, полагая место слишком опасным. Но Жихарь знал, что Пропп добрый и может помочь всякому, рассказавшему у подножия кумира небылицу, новеллу или устареллу. Не раз случалось богатырю в этом убедиться во время незабвенного похода на край мира, только вот славу от этого похода он потерял…
Жихарь порылся в развалинах, ничего полезного не нашел – видно, искали и до
него, да если и водилось тут что, так давно рассыпалось в прах.
Кумир Проппа здесь стоял не деревянный, но каменный, вырезанный с большим искусством и тщанием. Богатырь отломил от истлевающего бревна острую щепку и прочистил Проппу каменные уши от моха и земли, набившейся туда за долгие годы.
Похолодало; скоро начнет и светать. Потянул ветерок и ознобил взмокшее после погони тело. Жихарь ударом кулака раскрошил бревно, выбрал подходящие для костерка куски, наломал сушняка, сложил все шалашиком. Потом особым колдовским разбойничьим способом добыл огня и вспомнил, что точно так же добывал его в темноте Бессудной Ямы, – все повторялось, снова придется идти на поклон к Беломору, а даром старик ведь ничего не дает, опять пошлет в неведомую даль выполнять непосильный урок.
Хорошо эти волхвы устроились – сидят себе на месте, листают страшные книги да зоблют Мозголомную Брагу, а богатырям приходится за них отдуваться, странствовать и мужествовать, каждодневно рискуя головой. Ну да ему этого и надо…
Когда скупое пламя заиграло и осветило красным светом отвыкшее от жертвенных огней каменное лицо, Жихарь вытянул руки над огнем, потом сел, сложив ноги калачиком.
Память у богатыря была вроде вязкой смолы: всякое угодившее туда чужое слово застревало в ней намертво. Билось, рвалось, наизнанку выворачивалось, а покинуть не могло. За время же своих странствий пришлось ему выслушать немало чудесных историй. Их могло быть и больше, кабы не цена, которую пришлось заплатить культяпому Мироеду, чтобы добыть Полуденную Росу…
– Было это давно и неправда, – привычно предупредил он Проппа: вдруг, чего доброго, заподозрит, что хотят ему обманом всучить истинное происшествие, да вместо удачи снова подсунет на пути каких–нибудь Гогу и Магогу, а ведь нынче у Жихаря нет при себе ни плохонького меча, ни кистеня, да и Будимира, чудесного петуха, нет. – Стало быть, жил в стране, именуемой Непростан, царь по имени Каламут Девятый. Крепко сидел он на своем троне, из небесного железа отлитом – из того железа, что не ржавеет и злобных духов по ветру развеивает.
И был у царя дворец – два конных перехода в длину и один в ширину. Снаружи сложен он был из дикого горного камня двух цветов, черного и красного, и плиты чередовались, так что можно было на этих стенах, ежели бы их плашмя положить, играть в тавлеи великанам; до скончания веков велась бы та игра.
Изнутри же обшит был холодный камень кипаричным деревом, да еще деревом певговым, да еще деревом ситтим и деревом фарсис – сам таких деревьев сроду не видел, но за что купил, за то и продаю. Дух от деревьев исходил такой, что никакая болезнь того запаха не выдерживала и восвояси возвращалась, – не знаю уж, в каких краях эти хворобы обитают. Пришивали доски к камню особыми гвоздями, золотыми и серебряными. Ты, конечно, скажешь, что золото мягкое и на гвозди не годится, но мастерам же нельзя было царю возражать. Подозреваю, что гвозди были железные, только шляпки позолочены да посеребрены, а куда золото ушло – мастерам виднее.
Сверху душистые доски обтянуты были тонкими заморскими тканями, каковы есть
пурпур, виссон, багряница да крепдешин с панбархатом. Это я оборванцем
хожу, поскольку судьба такая, а они, видишь, такое добро на стены
переводили. Из панбархата, сказывают, портянки добрые выходят, а у меня и
сапог нету…
Мало того – на стенах понавешены были огромнейшие ковры, и каждый ковер ткали по триста ткачих, и потратили они на это дело по тридцать лет. На коврах вытканы были и начало мира, и конец его, и то, что посередке осталось, – все люди, что жили на свете и когда–то жить будут, все походы, все земли и все звери, их населяющие.
И живых зверей у Каламута Девятого было немало: страшно сказать, ходили там
львы рычащие и пардусы быстроногие, птицы строфокамилы, летать не могущие,
и северные морские звери клыкастые, и слоны. Слонов я сам видел у Раджи
Капура, который сам про себя поет, что, мол, бродяга, хоть и богат
несметно, и сам на них катался верхом. Только под седло они не годятся,
потому что даже степняк так широко ноги расшеперить не сможет. Не зря
сказано: как ни ширься, а один на всей лавке не усядешься. Для того на
спинах у слонов особые домики строят. И понужают лопоухих не шпорами, а
стрекалами.
До царя звери хищные добраться не могли, потому что отделял их обиталище от
царских покоев глубокий ров, налитый непростой водой. И все царские гости
вдоль этого рва гуляли, любовались и ужасались.
А летучих птиц было видимо–невидимо, жили они не в клетках, а под сводами на ветвях – там ведь и живые деревья росли, целый лес, чуть поменьше нашего. Тысячи слуг целыми днями очищали дворец от птичьего помета, но не поспевали – бывало, и на Каламута капало. Терпел. Да. А птичий помет мешками тащили на огороды, и урожай от него был такой, что даже нищим хватало.
Были птицы с пчелу величиной, были и с быка. Ну не с быка, а с барана точно. У царя даже птица–секретарь имелась – он ей одной государственные секреты поверял. Кроме одного…
Счастливо жил Каламут Девятый, жен держал до тысячи. Ловко устроился: первой жене скажет, что пошел ко второй, второй – что к третьей подался, и так далее. А сам пойдет в свой птичий сад, зонтиком прикроется – объяснять, что такое зонтик, или сам смикитишь? – прикроется и сидит, птичье пение слушает. А особенно ему нравилась желто–зеленая пташка канарейка – уж больно жалобно пела.
Слушает, сам о жизни думает. Много он о жизни думал и наконец додумался. Что же это получается? Чем жизнь–то кончается? Известно чем. Обычные люди это сызмальства знают, а до него лишь к матерым годам дошло. Помирать – не в помирушки играть. Надо что–то делать.
Первым делом он жен разогнал – жизненные силы беречь надобно! Да и денег на
этом сберег немало и выписал к себе со всего света лекарей. Они советуют,
что надо кушать и сколько, какой кусок проглотить, а какой мимо рта
пустить, велят бегать, прыгать, даже на голове стоять, только недолго.
Вторым делом он запретил при себе про Смерть поминать. Если у него, к примеру, любимый советник окочурится, то придворные докладывают: уехал, мол, в дальние страны и не велел ждать. И воеводам своим, тысяченачальникам, указал в донесениях не писать, сколько воинов на поле брани полегло. Те и рады, понятно, что воевать нынче можно как попало. И много они извели нашего брата понапрасну…
Даже кладбища все велел срыть и садами засадить либо ристалищами застроить,
чтобы надгробные камни глаз не мозолили.
А еще он решил – ну, это ему, видно, Мироед подсказал – сделать во дворце новые ворота. Такие крепкие и могучие, неприступные и непробиваемые, чтобы Смерть, даже когда он тяжело заболеет, во дворец не могла взойти и его, Каламута, в Костяные Леса не увела. У них, правда, в стране Непростан, это как–то по–другому называлось, но смысл тот же.
Стали собирать и скупать со всего света и железо, и медь, и олово, и свинец. Денег не хватает, пошло в расход все золото и все самоцветы, фернампиксы и ониксы. Потом ковры ободрали, заморским купцам по дешевке спустили. После и до панбархата с виссоном дело дошло.
Распродал соседним государям всех любимых зверей и птиц в промен на руду и готовые слитки. Одну пташку канарейку оставил, потому что она жалобно поет, а он под ее песни плачет – себя жалеет.
