– Вот-вот. Так что, тетенька воспитательница, пошли поиграем в войнушку. На равных, без выпендрежей. У нас и так вопрос доверия стоит…
Джейн закурила. С третьей затяжкой подняв на меня спокойно-насмешливый взгляд, она сообщила:
– Ну ладно, рекрут Харш. Считайте, что получили зачет по практике маскировки личности, раздел «обнаружение».
Ощущение, что унитаз внезапно ожив, шумно засосал меня в заполненные дерьмом недра канализации, ненадолго отбило способность издавать звуки, осмысливая их перед тем, как издать…
– Джейн. – растерянно пролепетал я.
– Инструктор, сэр, рекрут! – рявкнула она.
– Ну рекрут, это слишком, струк.
Джейн вскочила и, неожиданно положив теплые ладони на свободные от ремней и карманов участки моих плеч, проникновенно попросила:
– Харш, прошу тебя, не надо начинать все с начала. Давай решим, что есть такая субординация. Хорошо?
– Конечно, любимая, как скажешь.
Ее лицо оставалось серьезным. Даже стало очень серьезным. Голубые прожекторы высвечивали что-то в потемках моей души. Будь она не виртуальной проекцией, а живьем, я бы испугался за свою душевную нормальность, а так – просто вздохнул и уронил в пол:
– Есть, Джейн, сэр. Сэр, как выйти из виртуалки?
– Просто, Харш. Скажи: оператор! – облегченно вздохнула она, отпуская мои плечи.
– Оператор!
– Да? – звякнуло в ухо.
– Засейви и введи из системы через минуту.
– Принято.
Я сделал очень серьезное лицо и посмотрел на Джейн.
– Структор, сэр, Как можно помыться?
Смерив меня взглядом, в котором явственно читалась некоторая неуверенность в чистоте своих рук, она отцедила:
– Камера очистки за питейным залом. Шлем снимается командой «снять шлем». Клапан из бедра вынимается вручную.
– Понял, сэр.
– Через час в питейной информационный брифинг по конфедерации. Быстро…
Все почернело.
«Мама моя! Что ж я сделал-то?!». Творец
Тело рухнуло на меня тонной стекла. Битого.
Под стеклянной пылью усталости, вдохнутой, проникшей в кровь, забившей мышцы хныкающей болью, лежали вонзившиеся в меня миллионы маленьких остреньких разниц между мной виртуальным и реальным мной.
Забитые копотью легкие вытолкнули полуусвоенный воздух через обшарпанные, сжатые паникой голосовые связки. Стон канул в давящую темноту вокруг головы.
Я должен был сказать что-то этой темноте, чтобы она исчезла, и я вернулся. Вернулся куда-то, где плохо, пусто, страшно, но где нет темноты, приготовившейся сожрать меня. Не тело, не память, не душу, которой у меня на самом деле не было, а меня. Темнота стала подступать ближе, натекая на меня холодной безжизненной волной. Мне нужно было сказать ей что-то, чтобы она меня отпустила, хотя бы ненадолго, перекурить перед смертью. И я не мог вспомнить, что я должен сказать. У меня не было того, чем вспоминают. И меня тоже не было. Я стал паникой, маленьким, тусклым огоньком ужаса, трепещущим в последний миг перед тем, как его накроет нависшая над ним волна черноты. Чернота повисела надо мной один удар измочаленного кофеином и никотином сердца, и рухнула.
Второго удара не было. И ничего не было. Только большая волна черной воды, захлестнувшая огарок свечи, оказавшийся в шторм на берегу, и то место, откуда я смотрел на это. Место летело вверх. Я был там, под тоннами черной безжизненной воды, растворенный в ней, перемешанный с песком, почерневшим от черной воды. Но почему-то место, с которого я смотрел на это, очень быстро летело вверх, очень медленно удаляясь от темного берега и бури.
Мне захотелось побыстрее удалить место, откуда я смотрю, от черного берега и шторма. Место мгновенно стало десятком километров выше, но все еще продолжало лететь куда-то, куда я не смотрел. Я захотел посмотреть вверх. В следующий момент пятно моря и пляжа осталось сзади и мелькнувшая чернота сменилась видом верха. Моим верхом оказалось звездное небо и нытье заломленной шеи, которой у меня не было. Затем я понял, что я все-таки есть, и я есть место, которое смотрит и хочет, а чернота исполняет, показывая, нащущая, внюхивая, навкусивая, озвучивая, телепатируя все, чего я хочу.
Чувство всевластья оглушило, ослепило – всего на миг, – уже готовый смениться первым мигом осознанного творения, но этот миг прямо в меня ворвался крик:
– Харш, сними шлем, пока не увяз в матрице!
Я удержался от творения, не понимая, откуда в моей вселенной, где я – творец, этот голос, которого я не хотел.
– Кто ты? – прогудела моя вселенная из пляжа, моря и звездного неба с ломотой в шее.
– Я тот, который сильнее тебя. – сказал голос. – Ты не всемогущ. Я могу увидеть первозданную темноту и сказать «Снять шлем», а ты – нет.
– Хм! – хмыкнули пляж, море и небо. Я посмотрел на них и захотел, чтобы они исчезли и осталась только темнота, из которой они появились. Темнота вернулась. Я и темнота, в которой не было даже «там».
Победно усмехнувшись, я сказал в темноту:
– Снять шлем!
Свет.
Вместе с ним вернулись боль, знание, кто я, усталость, знание, где я, а потом неожиданным ударом кнута по яйцам пришло понимание, что я чуть не увяз в компьютере корабля.
– Еби Хаос Творца Суть! – взревел я, выбрасываемый из кресла судорогой мышц.
– Че? – ошарашено переспросил Каршо, на которого я упал. – Хотя, я тебя понял, мистер.
– Меня зовут Харш, я на космическом корабле, и меня только что чуть не съела матрица! – представился я, безуспешно пытаясь унять неритмичные содрогания своих ног.
За спиной Каршо кто-то тихонько всхлипнул. Я заглянул через плече Каршо и увидел Джейн. Джейн, тихо рыдая, сползла на пол по стене и взглядом заплаканных глаз пыталась передать мне вселенских размеров облегчение с примесями остатков горя. Маленькая, измочаленная паникой, очень несчастная Джейн.
Я смог выдержать взгляд глаз, наполненных прекрасной болью, всего две секунды. А потом накопившееся – паника, чернота, ярость чуть не съеденного, дрожь тела провралась неистовой жалостью.
Я рухнул на холодный жесткий пластик, вдавил глаза в предплечье, чтобы никто не смог их открыть, и зарыдал. Я рыдал от жалости к себе, навечно привязанному к креслу виртуалки, обрюзгшему, заслюнявленному и зассаному. Я рыдал от жалости к родственниками, сбившимся с ног в поисках меня. Я рыдал от жалости к Джейн, связавшейся с таким мерзким невыносимым подонком, как я. Я рыдал от стыда и от предчувствия, что скоро меня совсем, окончательно отделят от нормальных людей. Я рыдал от ощущения своей недоделанности, недовоспитанности, недочеловечности. Я рыдал, чувствуя себя диким зверем, которого терпели, потому что он был забавен, а теперь он надоел и его решили убрать, но еще не придумали, как. Я рыдал от паники, чувствуя себя канарейкой в аквариуме, оленем на верхушке дерева, котенком, привязанным за хвост к машине, выкинутой из лаборатории за ненадобностью крысой-альбиносом, дельфином, брошенным в аквариум с пираньями, заготовленным для охоты волком с выбитыми зубами и порезанными лапами, ужом, привязанным к ветке на корм птицам.
Я рыдал от понимания. Полного и ясного понимания, что меня приготовили умереть и единственное, что я еще могу сделать – успеть перерезать себе вены в теплой ванне, пока до меня не добралась какая-нибудь более болезненная смерть.
Я рыдал от предвкушения любимой работы и любящей жены, двух дочек и сына, дорогой машины, своего ноут-бука и коллекции марочных коньяков, которых у меня никогда не будет, потому что я умру. Я рыдал, чувствуя себя собакой, которая не удержалась и укусила дразнившего ее мальчишку, и которая за это должна быть застрелена.
Я рыдал, и розово-зеленый страх выплескивался из меня толчками, как кровь из перерезанной артерии.
Потом страх вытек, и осталась неуютненькая апатия, нарушаемая воспоминаниями о разных людях, говорящих мне, что так нельзя и что я должен быть мужчиной. Мужчиной, то есть существом, которому нельзя врать, плакать, когда порют, капризничать, не ложиться спать вовремя, и много чего другого, быть не хотелось, и это нежелание мешало отдаться апатии целиком и безраздельно.
Я горько вздохнул.
Охолодив кожу спины, шелестнул ответный вздох, а потом Джейн тихонько прошептала:
– Ну за что ты меня?
Краешком внимания отметив, что она не сообщила именно чего я ее, я привычно выкинул вопрос из сферы внимания, как всегда ожидая, что затылочная сущность ответит что-нибудь типа «Было бы за что – давно схватил бы и трахнул».
Потом я понял, что сущности за затылком нет.
Потом я понял, что теперь она – кусок меня, которым я могу управлять, и за все хамство которого бить будут меня. До смерти.
Ощущение, что меня заставили управлять чем-то, чем я управлять не в состоянии, и процесс уже идет, стало последней порцией эмоций, недополученной мною с момента пробуждения.
Я внезапно потерял способность пытать себя эмоциями, этой вонью руин семейных отношений и надежд на собственный брак, и на меня снизошел непередаваемый кайф ощущений, испытываемых кирпичом в полете с двадцатиэтажки.
