По вечерам над ресторанами,
Горячий воздух дик и глух…
По ресторанам я не хожу, не люблю.
Уютные бары, кафешки на берегу моря, под открытым небом — иное дело.
Есть также особая прелесть в диких, удаленных от населенных пунктов местах. К примеру, туристский приют на каменистом побережье Черного моря, в пяти километрах от ближайшего поселка. Я не раз бывала там в прошлом.
Дощатый настил, выкрашенный лазоревой краской, зеленая подсветка. Шум прибоя ненавязчиво вплетается в музыку. Директор приюта — казак, ностальгирующий по советским временам, когда был порядок и была романтика, он же ди-джей — заводит исключительно шлягеры.
Нужно иметь при себе фонарик. Нет, он мне вовсе не требуется для ходьбы в темноте, разбавленной лишь блеском лунного ломтика, а то и одними звездами. Фонарик следует просто держать в руке, а на изумленный вопрос, откуда я тут взялась (отдыхающие в приюте знают друг друга в лицо), небрежно ответить, что пришла по берегу от одной из «диких» стоянок: из «Темной щели» или с «Маяка».
Я знаю, что на следующее утро в указанную мной «щель» отправятся три-четыре человека, невзирая на жару и труд ходьбы по щебню и крупным валунам. И велико будет их удивление, и глубоко — разочарование, когда окажется, что никого похожего на меня там нет и никогда не было.
Недоумение этих мужчин не разрешится ничем, останется загадкой, беспокоящей и тревожной, поскольку я не появлюсь на дискотеке ни на следующий вечер, ни когда-либо после. Я не прихожу в одно и то же место дважды.
Уютный полутемный бар на окраине Коктебеля. Маленькое кафе в семи метрах от моря в Херсонесе — из окна видны белеющие резные клыки коринфских колонн. Декадентский подвальчик в Таллине, притягивающий колоритную богему… Странно, мне доступно любое место, в любой части света — Акапульку, Ницца, Стоунхэдж, озеро Чад… — но я предпочитаю те, в которых бывала когда-то, хотя бы раз. Которые чем-то запомнились — если не людьми рядом, то хотя бы видом из окна, ароматом вина и горящих свечей на столе, музыкой. Комфортные теплые островки, крохотные оазисы расслабленного отдыха. Впрочем, они закончатся рано или поздно (учитывая, что я не прихожу в одно и то же место дважды, это случится рано), и придется перейти к незнакомым и новым, в иных странах и на иных континентах.
Придется освежить английский и выучить испанский.
В некоторых элитных ночных клубах существует членство. Но меня пропускают без звука. Если только охранник при входе не подслеповат — тогда может возникнуть маленькая заминка, совсем небольшая: стоит мне поднять на могучего рыцаря входа глаза — он без слов освобождает проход. Почти всегда отчего-то сопровождая это простое движение шумным сглатыванием.
И это естественно: я ведь очень долго и тщательно готовлюсь к каждому выходу.
Тело требует многих усилий — особенно кисти рук и шея. Но лицо — на порядок больше.
Если б моей целью было вызвать банальное вожделение, насколько упрощалась бы моя задача. Но мне нужно иное. Именно по этой причине, кстати, я не могу совершать свои излюбленные прогулки так часто, как бы мне хотелось: слишком многих затрат, душевных и творческих, требует каждый выход «в свет».
Глаза я всегда творю прозрачно-зеленые. Удлиненные, с неуловимой раскосинкой. Необходимо тончайшее чувство меры: они не должны быть чересчур, по-кукольному большими.
Из-за специфики мест, в которых я бываю, и времени суток цвет радужки практически не различить — в неоновой подсветке бара, всполохах дискотеки или огоньке свечи, горящей на столике. Но все мои собеседники безошибочно определяют их как зеленые. «У вас необыкновенные, изумительные глаза». «Изумрудные», «цвета первой майской травы»… Имеющие воображение или литературный вкус дарят более разнообразными эпитетами: «чистейшая морская вода с бликами солнца», «два хризолита», «редкое чудо — зеленый луч на закате»…
Мне нравятся неординарно мыслящие, мнящие себя поэтами. На таких я останавливаю свой взор подольше.
Ресницы я наращиваю длинные, но очень тонкие. И не густые. Так, что при полуопущенных веках они не затеняют зрачки, но словно набрасывают на них вуаль — две маленьких вуали — делая взгляд неуловимо-загадочным.
Её глаза — как два тумана,
Полуулыбка, полу-плач.
Её глаза — как два обмана…
Я неплохо рисую, с детства. Но, когда дело доходит до носа, каждый раз жалею, что не имею навыков скульптора. Нос — самое трудное. Породистый, точеный, не слишком длинный и не чрезмерно хрупкий в переносице, не крохотный, как у жертвы пластических хирургов Майкла Джексона. Крылья ноздрей и крохотная горбинка требуют особенно филигранной работы, близкой к ювелирной. Одно неверное движение — и всё идет насмарку, приходится переделывать заново.
Губы тоже требуют тонкой выделки, но с ними проще. Нужный рисунок обычно получается с первого раза. Не тонкие, но и не пухлые. Печальные и чуть насмешливые. Не яркие — мне, как я уже говорила, вовсе не нужно и не интересно будить в окружающих вожделение.
Округлый подбородок. Длинная шея.
Самое сложное — не отдельные черты лица, но их соразмерность и гармония между собой. Это очень трудно. Мне помогает фотография — я запечатлела самое удачное свое творение и теперь всегда сверяюсь с ней, словно художник с натурой.
Но главное, разумеется, не черты и даже не их соразмерность и созвучие между собой, но — выражение лица. Изгиб губ, трепет век, глубина и тайна зрачков… То, над чем мне совсем не приходится трудиться. Абсолютно.
И перья страуса, склоненные,
В моем качаются мозгу.
И очи синие, бездонные
Цветут на дальнем берегу…
Дело не в том, что они густо-синие (или ярко-синие, или прозрачно-голубые). А в том, как именно смотрела она на поэта. Точнее, мимо поэта, сквозь него. Что было в её взоре?..
В юности, плененная этим удивительным стихотворением, единственным в своем роде, околдованная его музыкой, его тайной до сладкого задыхания, я не знала этого.
Сейчас — знаю.
И вижу берег зачарованный
И зачарованную даль…
Совсем забыла сказать про волосы. Это единственная деталь моего облика, с которой я экспериментирую. То они пушистые, светло-пепельные, до плеч. То иссиня-черные и прямые, спускаются ниже талии. Порой вихрятся непослушным рыжим пламенем. А иногда мелированные пряди уложены в ассиметричную короткую стрижку.
Волосы — вольность художника. Самый необязательный и самый легкий штрих.
Мне нравится, как они развеваются и щекочут лицо, когда я танцую быстрые танцы. Изредка я это делаю. При этом взоры большинства, если не всех — как мужчин, так и женщин — прикованы ко мне. Не важно, застыли ли они за столиками, потягивая коктейль, или тоже танцуют.
Приятно ощущать восхищенные или завистливые взгляды. Приятно отдаваться движениям, сливаясь с ритмом… Но всё же я редко позволяю себе подобные выплески. Далеко не в каждую свою прогулку. Трудно представить блоковскую Незнакомку, отплясывающую брейк, не так ли?
Вот-вот, именно поэтому.
Когда меня приглашают на медленный танец — а это случается частенько — я неизменно отказываю. (Кроме тех случаев, разумеется, когда это делает тот, кого я ищу.) Исключительно из человеколюбия. Я хорошо представляю, что творится с мужчиной, чьи ладони касались моих плеч и талии, чью щеку щекотало моё дыхание, а ухо — мой шепот, чьи зрачки были близко-близко от моих — прозрачных и бездонных. Не день, не два — месяцы, а то и годы будет он томиться и тосковать по незнакомке, встреченной в баре или на туристском танцполе.
И каждый вечер в час назначенный,
Иль это только снится мне?..
Снится, снится.
Или сам ты в это время снишься Ей — иной, другой, тихой таинственной гостье.
* * * * * * *
Интересно писал о моем любимом стихотворении Даниил Андреев. Он считал, что Блок опоэтизировал своё наваждение — влюбленность в одну из демониц нисходящих миров. Он ошибся, мистик и вестник — в Незнакомке нет ничего демонического, темного, злого.
Во мне нет ничего демонического.
Я пью восхищение и обожание, смакую, словно шампанское или мартини. Купаюсь в исходящих от мужчин (а порой и от женщин) токах очарованности и горячей высокой тоски. Но я не соблазняю, не растлеваю, не погружаю их души в инфернальные пучины.
Во мне нет ни злобы, ни тьмы.
Есть огромный голод… Или нет, точнее будет назвать — душевная жажда. И эта жажда не имеет отношения к демоническому или вампирическому.
Хотя я ясно отдаю себе отчет, что ни один из мужчин, который хотя бы перебросился со мной парой фраз или потанцевал рядом в искрометном танце, не сможет меня забыть. Никогда. Как не мог забыть, вытравить из души хмельной петербургский поэт свою Незнакомку.
