Наль Подольский - Возмущение праха

Не желая указывать здесь мое настоящее имя, равно как и заменять его вымышленным, буду называть себя Доктором.

Первый эпизод. Место действия: вторая психиатрическая больница города Санкт-Петербурга, она же — Приют Николая Угодника на Пряжке. Восемнадцать отделений — лечебные, девятнадцатое — служебное, морг.

Описание места первого происшествия: двор больничный, грязный, квадратный, 25x25 метров, с трех сторон ограничен корпусами больницы, с четвертой — котельной и кухней.

Что он пишет? Совсем охренел, — похоже, чердак протекает. Это он ведь о том, как в палату привели Чудика, — так при чем же тут двор? Засранец.

Это Крокодил всунулся. Тупица, опер был, опером и остался. Пресмыкающееся. Как ему втолковать, что место события — это то, что я вижу к началу события. Ладно. Продолжаю описание. Посередине двора — газон 10x10 метров. Там сумасшедший мастер создал из бревен памятник мне.

Раскрашивать ему помогали два придурка из алкогольного отделения, оттого краски подобраны странно. Ничего не поделаешь: психи. Здесь все ненормальные, между прочим и врачи тоже. Место такое.

Я сделан из цельного ствола дерева, стою в белом халате, в очках, на шее висит стетоскоп. Я большой и важный, может быть даже страшный. Так и надо: я — главный, ибо я владею Пальцем. Психи выкрасили стетоскоп в оранжевый цвет, а безумный мастер вырезал лицо плоское, да еще с монгольским разрезом глаз, но все равно — это я. Интересней всего глаза. Он хотел, чтобы взгляд был пронзительный, как рентген, а сквозь деревянные очки это выразить трудно. И он сделал так, что глаза — и веки, и зрачки, и ресницы — вроде как торчат снаружи очков. Очки голубые, глаза черные, а веки — розовые. Безумный мастер знал, что делал: он своего добился. Я наблюдал специально, как больные во время прогулки проходят мимо меня, то есть Доктора, — почти все опускают лицо к земле. Редкий псих может выдержать этот взгляд.

Передо мною Прокопий. Мастер изобразил его медвежонком. Стоит на задних лапах, вид испуганный, смотрит жалобно на меня снизу вверх и показывает лапой на свой лоб: помоги, мол, Доктор, крыша поехала. Что поделаешь, такой он, Прокопий, и есть.

Зря он так обо мне. Сам-то — разумом дитя, а душой — и вовсе дерево стоеросовое, даром что на врача учился, еще до юридического. Он не ведает даже, что значит имя Прокопий, что по-гречески сие — обнаженный, сиречь голый, и что моей наготою душевной я неразвитость его и суетность перед Господом покрываю. Не ведает и того, что так звали нашего деда, священника, царствие ему небесное. Наш-то батюшка, человек сверх меры лукавый, уловчился про деда скрыть и присвоить себе в документах чужого родителя, посему жизнь прожил безбедно и даже служа в органах.

Помолчал бы, Прокопий. Не возникай. А не то — показать тебе Палец, что ли?.. Ну то-то же… Сам знаешь, только вылезешь — начинаются неприятности.

Продолжаю описание. Бревно горизонтальное, 4x0,3 метра, выкрашено зеленой краской, на подпорках, изображающих лапы, — Крокодил. Пасть огромная, почти до середины длины изделия, зубы чудовищные, нарисованы краской. Выражение лица глупое.

Что же ты, сука, пишешь? Кому твои памфлеты нужны? Не выйдет из тебя сыщика. Дерьмо.

Опять Крокодил вылезает… Молчать, капитан! Хватит, ты свое откомандовал. Эпоха Крокодила прошла, ибо Пальцем владею я… Никак не может забыть, что был главным. Рептилия.

Итак, 18 мая, после завтрака, то есть около десяти утра, я из окна палаты № 407 вел наблюдение за больничным двором, а Философ валялся на застеленной койке поверх одеяла и читал старую газету. Третья койка в нашей палате пустовала.

Данные о Философе. Имя — Павел, фамилию опускаю. Возраст — тридцать два года. Образование — высшее, двукратное: математический факультет и исторический. Не женат, детей нет, других родственников тоже нет. Диагноз — вялотекущая шизофрения, в периоды обострений — мания преследования. В психушку сдали соседи по квартире.

Во двор, обогнув котельную, въехала санитарная машина, наша больничная психовозка, и остановилась у приемного покоя. Я не счел это интересным, а Философ на скрип тормозов сразу насторожился, не поленился слезть с койки, и мы вместе смотрели, как новенький выходил из машины. Он направился к приемной очень медленно, словно спал на ходу, а санитар Колька терпеливо шел рядом и даже пальцем тронуть его не пытался. Валька Рыжая, медсестра, тоже не проявляла нетерпения. Ну она-то, ладно, не злая, психам сочувствует, но что касалось Кольки, было весьма странно, потому что при виде его жилистых, свисающих до коленей рук у многих в нашем корпусе начинало ныть в солнечном сплетении. Любил Колька врезать при случае, а уж тут, когда псих еле тащится, взбодрить его были все основания.

— В нашу палату, — объявил Философ и улегся опять на койку.

Что же, ход рассуждений понятен. Палата на троих, с собственным санузлом — в больнице единственная. Я здесь — за то, что хоть и уволен, но все-таки из угрозыска, нашу организацию везде уважают. Философа любят все, такой у него талант — располагать к себе. Значит, человек, которого не трогает даже Колька, определенно попадет к нам.

С головой у Философа все в порядке, и в психушке ему не место. Придурей, конечно, хватает, да у кого же их нет? А так он никому не опасен, и даже себе самому. Чтобы руку поднять на кого или голос хотя бы повысить — такого с ним не бывает. И соседи по квартире к нему неплохо относятся, а в психушку норовят сдать исключительно потому, что у них в коммуналке нет ванной, его же комнатенка расположена рядом с кухней и для ванной подходит наилучшим образом.

Опомнись, позорно, о таких вещах говорить равнодушно. Недостойно это, из мелкой корысти человека так изводить. Не столь сложно найти на них управу.

Замолчи, Прокопий. Это дело меня не касается… Да уж, как речь о Философе, Прокопия не удержишь. Родство у них какое-то внутреннее.

А придури у Философа любопытные. Говорит, в подвале специальный генератор работает и с помощью особой сети проводов создает такое поле, что все пациенты становятся вялыми и покорными. И еще, будто такие поля устроены не только в психушке, но и вообще во всех учреждениях. Что тут скажешь? Современная наука в полном объеме никому не доступна, может, и есть такое. Как знать…

Однако на практике вот что вышло. С месяц назад Философ обнаружил эту проводку в нашей палате и решил на время ее отключить, чтобы наши внутренние «я» немного отдохнули от внешнего давления. В результате его действий во всем нашем крыле перестали работать телефоны. Другому бы за такое — сразу серу, да и Колька бы постарался. А Философу — димедрол и аминазин. Сутки поспал, и все.

Процедура приема новенького — душ, амбулаторный осмотр и анализ крови — занимает около часа. А с этим они провозились дольше обычного. Я попробовал даже поддеть Философа:

— Похоже, ты немного ошибся. Что говорит теперь твое внутреннее зрение?

— Ничего особенного. Случай оказался сложнее, чем я думал.

Самоуверенности у него на двоих хватает. Позавидовать можно.

Наконец мы услышали шаги в коридоре и щелканье замка. Первым вошел Чудик. Это словечко сразу же подсказал Крокодил, и оно прижилось. Потому что настоящего имени Чудика ни в больнице, ни позднее узнать не удалось.

Он шел мелкими шажками, осторожно, как над пропастью, а лицо — безразличное, мертвое, и глаза словно незрячие.

Никакой он не Чудик, подумал я, это зомби, — и скосил глаза на Философа. Тот еле заметно покачал головой: не спеши, мол, с выводами.

А Чудик все шел, страшно медленно, к своей кровати, и мы все на него смотрели: Рыжая и Колька от двери, Философ с койки, и я — от окна. Мне казалось, время остановилось, и стало вдруг неприятно, что идет он именно к этой койке, хотя, собственно, куда еще он мог идти? Дело в том, что полгода назад, когда меня сюда привели, я тоже направился к этой койке. Но Рыжая взяла меня за руку и пропела своим детским шепелявым голосом:

— Эта коечка пусть отдохнет, а мы ляжем сюда, сюда.

Философ мне потом объяснил, что среди санитаров и медсестер вокруг этой кровати возник свой фольклор, будто на ней люди долго не заживаются, а главный врач и заведующая отделением с ихним суеверием всячески борются.

Дойдя до кровати, Чудик сел, снял тапочки и забрался в постель с ногами, но не лег, а как-то странно стал поджимать под себя ноги, и мы не могли понять, что он делает, пока не увидели его сидящим в позе «лотоса». Исчезло ощущение мертвости его губ, щек и глаз, углы губ потянулись в стороны и наверх, уголки глаз — чуть к вискам, нос слегка вздернулся, и на лице застыла улыбка, очень странная улыбка — ни веселая, ни грустная, ни злая, ни добрая, она чем-то раздражала — уж больно спокойная, отчужденная, пожалуй даже самодовольная. Гладко выбритая голова, чуть откинутая назад, обрела полную неподвижность. Когда он сюда вошел, то выглядел стариком, а теперь его возраст нельзя было угадать даже приблизительно.