и убита. У неё перебит хребет. Смерть была долгой и мучительной. А может, быстрой и лёгкой? Пока непонятно…
— Надо ударить её битой, — понимаю я.
Взяв искомый предмет, наношу несколько ударов, размазывая внутренности о бетонный пол.
Теперь нужно пойти дальше. Может, стоит начать раскапывать могилы и притворяться, что я убиваю эти мёртвые тела? Они ведь будут похожи на живых! Хоть отдалённо.
— Это не убийство, — пожимаю плечами. — Но это сделает меня на шаг ближе к нему.
И тогда я проснулся.
Кажется, в своих ранних думах я был прав. Чтобы определить сумасшествие, нужны и мысли, и действия.
Убийство — это то, что заставляет задуматься о том, всё ли в порядке у человека с головой. С другой стороны, это обратная полярность любви. Как же много людей влюблено! Любовь присутствует в миллионах жизней, и она бывает столь сильна, что, кажется, одной ею дышит и живёт человек. Можно ли считать её сумасшествием? В каком-то роде.
Возможно, любовь слишком сложна, чтобы её можно было понять до конца или как-то объяснить. Но дело в том, что любовь — всего лишь эмоция. Такая же, как ярость или гордость. Я думаю, что любовь — это чувство, подобное тому, которое возникает после совершения убийства.
Как человек испытывает ярость, так же он испытывает и любовь. Действия его становятся труднопредсказуемы и глупы. И хоть любовь встречается куда реже ярости, но оба эти чувства — нечто большее, чем они кажутся при поверхностном изучении.
Думаю, вокруг любви так много обстоятельств, так много разной паутины, что она умудряется оставаться простой и сложной одновременно.
Смотря в потолок, я лежу в постели и думаю обо всём этом. Но вот спустя какое-то время перевожу взгляд направо и замечаю привычный дневник с ручкой, которые лежат на тумбе рядом с кроватью.
— Мой спутник и друг, — тихо произнёс я.
Слова отдавали грустью, но я принимаю это чувство. Взяв дневник, открываю его и начинаю записывать сон: «Я несу что-то тяжёлое…»
Сегодня мне приснился кошмар. Не сон, а именно кошмар. В этом есть разница, уж поверьте мне. Я сидел на стуле и смотрел в глаза человека. Но вот я медленно с широкой улыбкой снимаю с себя театральную маску и изучаю его более пристально.
«Политик» — появляется мысль в голове. Я уверен, что она верна.
«Мэр Нью-Йорка» — ещё одна мысль, которая приходит следом.
Думаю, я уже знал это — ведь подобное было частью причины, по которой я находился в его кабинете.
— Зачем снял маску? — зашипел мой подельник.
— Я хочу, чтобы он увидел моё лицо, — с ухмылкой отвечаю ему, а потом снова принимаюсь рассматривать мэра, нарисованного на холсте. На картине он выглядел как живой: очень важный и источающий пафос. Интересно, так ли уверенно он держится в реальной жизни? Ранее я ведь видел его только через камеру…
Спустя несколько минут поблизости, из-за двери, раздаются шаги и голоса. А потому мы прячемся: я — за шкаф, напарник — за штору.
Мэр, весьма дородный мужчина, зашёл в кабинет один, включил свет, а потом уселся на своё место — кресло главы всего Нью-Йорка.
Я вышел из укрытия и подошёл ближе, направив на него пистолет. Мужчина тут же зашёлся криком, но послушно поднял руки. Через мгновение вышел и мой подельник. Не теряя времени, я взвожу курок и прицеливаюсь мэру точно между глаз.
Не было никаких пафосных слов или возвышенных жестов.
Выстрел.
Картина, изображавшая его самого, теперь залита кровью. Аха-ха, кто вешает картины с самим собой в собственном кабинете?!
Входная дверь распахивается, и я замечаю охрану, уже подбежавшую ближе. Завязывается короткая перестрелка, в результате которой мой товарищ падает, хоть и успевает сделать несколько выстрелов.
Я же ныряю за массивный стол мэра. Мне было видно лишь тело напарника, который лежал примерно в четырёх от меня метрах. Сердце бешено колотилось, но непонятно от чего — то ли от опасности, то ли из-за того, что я только что совершил убийство.
В груди стучало так сильно и громко, что каким-то образом разбудило меня, заставив открыть глаза.
Как и всегда, пялюсь в потолок, пытаясь осознать, что я только что видел. Короткая привычная пауза перед записью сна.
«Что нужно, чтобы по-настоящему изменить мир? — задаюсь я вопросом. — Должны ли ради этого умирать люди? Строго определённые люди, само собой. Должны ли жить другие? Кто-то когда-то сказал, что чем больше вещей меняется, тем больше они остаются неизменными. Я мог бы убить следующего мэра Нью-Йорка, а затем нового. И ещё одного, и ещё… Будет ли это топтанием на месте? Люди меняются, но не само место. Оно остаётся тем же. Выходит, что мир продолжает быть инертным, застывшим, как насекомое в янтаре. Иногда то, что кажется истинным изменением, на самом деле просто процесс повторения.
Царь Соломон говорил, что нет ничего нового под солнцем и это, вероятно, правда. Каждый день мы просыпаемся, проживаем свой день, а затем ложимся спать, пока не проснёмся на следующий день, чтобы повторить всё сначала. Раз за разом, снова и снова.
Процесс предельно прост: утром солнце восходит, а вечером заходит. Мы рождаемся, заводим детей, умираем. Наши дети рождаются, заводят своих детей, умирают. У внуков появляются свои дети, а потом снова умирают! Всё по кругу, всё по бесконечной спирали.
Что же, это хороший способ сохранить наш вид живым в постоянно меняющемся мире».
Спираль в голове раздваивается, превращаясь в настоящую цепочку ДНК, как её показывают на картинках. Две идеальные извивающиеся линии, которые постоянно повторяются. Поскольку ДНК — это почти дорожная карта к жизни, в некотором роде поэтично, что она принимает форму повторяющейся структуры. Фактически она соответствует нашей повторяющейся жизни.
«Всё совпадает! — словно лампочка, горит яркая мысль в моей голове. — Как же это символично».
Повторы, с какой-то стороны, — это и вовсе символ мира, который, скорее всего, никогда не изменится. Не может измениться. Но, с другой стороны, — возможно, мир и не требуется менять.
Когда-то, ещё в университете, на занятиях то ли этики, то ли психологии, нам рассказывали историю о группе людей, которые могли прожить всего шесть часов. В большинстве своём они проживали только днём или ночью, и, соответственно, видели мир лишь с одной стороны: всё светло или всё темно. Однако попадались счастливчики, которые умудрялись застать смену дня
