В читинском сиротском приюте я – вернее, Алёша Давыдов – провёл почти полтора года. А вот дальше начинались странности. Согласно записям на одной из последних страниц, в марте меня забрали оттуда и отправили в Москву. Никаких объяснений, никаких подробностей, только отметка о том, что 18-го мая сего, 1929-го года указанный Алексей Давыдов был направлен, согласно предписанию, в трудовую коммуну имени товарища Ягоды – куда и прибыл в положенное время.
Всё. Больше в папке ничего не было.
В дверь осторожно поскреблись. Я щёлкнул выключателем фонарика и высунул голову из-под чехла. Гринберг.
- Слушай, Лёха, может, поторопишься? – зашептал он. – Ходит кто-то по коридорам. Сюда, правда, пока не заглядывал, но что-то мне неспокойно. Тебе ещё много там осталось?
- Уже всё, закончил. – Я накрыл кресло чехлом, потом вернул на место папку, стараясь, чтобы она лежала точно так же, как и раньше. Вряд ли «счетовод Вотруба» прибегал к таким хитростям, как приклеенный к корешку или ящику стола волосок…
Руки сами собой выполняли необходимые операции, а я чувствовал, как где-то в глубине сознания зреет, надувается светящийся изнутри пузырь, готовый вот-вот лопнуть, разразившись особенно мощным флэшбэком. Дело хорошее, конечно, но лучше уж, чтобы это случилось, когда я буду в постели…
Гринберг терпеливо ждал, стоя посреди кабинета; на его физиономии была написана готовность прямо сейчас засыпать меня тысячей вопросов.
…Извини, друг, не сейчас. Всё понимаю, но пока не время…
- Пошли! – я протянул ему фонарик. – Только давай договоримся – все разговоры завтра. Голова лопается, надо всё обдумать, разложить по полочкам…
Гринберг, явно рассчитывавший совсем на другой исход, вздохнул и на цыпочках вышел в коридор. Я последовал за ним, осторожно, без стука и скрипа, прикрыв дверь.
…Ох, чует моя селезёнка - этой ночью будет немало сюрпризов…
V
…История эта началась в восемьдесят третьем году, когда Алексей Симагин, студент третьего курса одного из московских технических ВУЗов (специальность – инженер-теплотехник) проходил летнюю производственную практику. И не где-нибудь, а в стенах альма-матер, где его вместе с ещё троими одногруппниками припахали для расчистки подвалов, выделенных родимой кафедре на предмет расширения рабочих площадей.
Ничего необычного в подобном поручении не было: здание ВУЗа было построено ещё до «исторического материализма», как говаривал Остап Бендер, подвалы его были основательны и обширны и за долгие годы использовались в самых разнообразных целях – от бомбоубежища до исследовательской лаборатории. Именно остатки одной из таких давным-давно заброшенных и забытых лабораторий и пришлось выгребать практикантам. Вместе с обломками древнего оборудования, грудами строительного мусора, старой проводки на свалку отправилось и изрядное количество бумаг, относящихся к исследованиям, проводившимся здесь шесть с лишним десятилетий назад. Сами по себе эти документы ожидаемо никого не заинтересовали. И отправиться бы им на одну из подмосковных мусорных полигонов или, в лучшем случае, быть растащенными на макулатуру каким-нибудь библиофилом, охотящимся за очередным томиком Дюма-отца или Жоржа Сименона – не попались они на глаза Лёхе Симагину. Привлечённый штампом Спецотдела ОГПУ на обложке, он прибрал три лабораторных журнала к рукам и унёс домой. И совсем, было, собрался со вкусом покопаться в пожелтевших страничках, но тут, как на грех, в квартире двумя этажами выше случился пожар. Последовала паника, подготовка к эвакуации, так, к счастью и не состоявшейся, а потом – долгая и нудная борьба с разрушениями, причинёнными льющейся с потолка водой, на которую не поскупились вовремя приехавшие пожарные. Добыча же в виде трёх амбарных книг с таинственными надписями на обложках была забыта и засунута до лучших времён на шкаф.
С тех пор Лёха несколько раз делал попытки вернуться к ним, но всякий раз возникали непредвиденные помехи. Он даже доставал «лабораторные журналы, раскладывал на столе – но так ни разу и не подвинулся дальше первых двух-трёх страниц. Тем более, что написанное от руки содержимое изрядно пострадало за шесть десятилетий, и кое-где целые строки было не разобрать без помощи лупы - это требовало времени и немалой усидчивости, которых Лёхе категорически не хватало.
Время шло; в середине зимы Симагины перебралась в другую квартиру, просторную, удобную «трёшку» в сталинском доме на Ленинградском проспекте. Амбарные книги переехали вместе с прочим Лёхиным имуществом – но они так и не покинули картонной коробки, в которую были упакованы для переезда. В итоге, «раритеты» разделили участь прочего ценного хлама, который и выбросить жалко, и куда девать – непонятно. А именно – отправились на дачу, где и были забыты на долгие годы в дальнем углу чердака…
Страну тем временем сотрясали грандиозные и не очень события. Лёха закончил ВУЗ, поколесил по стране и по миру, менял работы, квартиры и жён. Дача, оставшаяся в наследство от родителей, однако, оставалась: каждое лето Лёха – нет, теперь уже Алексей Геннадьевич, солидный мужчина, отягощённый изрядным багажом в виде жизненного опыта, некоторого лишнего веса и пышного букета хронических болячек – проводил тут по две-три недели, пока, наконец, не перестроил кардинально старый домик под круглогодичное проживание. Род деятельности позволял ему покинуть опостылевший мегаполис – он собственноручно сложил в гостиной камин из принесённых с ближней речки округлых булыжников, и теперь предвкушал, как будет наслаждаться жизнью, сидя у живого огня с клетчатым шотландским пледом, книгой и кружкой обжигающего пряного глинтвейна, варить который он считал себя большим мастером.
И всё бы, наверное, так и было - если бы, возясь с изоляцией дымохода на чердаке, он не обнаружил однажды в углу запылённую картонную коробку с древними лабораторными журналами, на корешках которых и теперь, спустя сотню без малого лет, можно различить грозную надпись: «Хранить вечно».
На этот раз нашлось и свободное время, и кое-какие специальные средства, доступа к которым не мог иметь третьекурсник Лёха Симагин. Например – ультрафиолетовый источник света, специально приспособленный для чтения частично утраченных и особо неразборчивых текстов, добытый с помощью старого приятеля, специалиста по судебной экспертизе. Но главное – это, конечно, желание копаться в старой загадке, ожидавшей своего часа без малого три десятка лет – не считая предыдущих полувека.
И ведь результат того стоил! Алексей Геннадьевич, отдавший в своё время дань увлечению лженаукой криптоисторией, пребывал в детском восторге. Ещё бы – получить живое, весомое и зримое доказательство того, что в недрах «специальных» и особых» отделов ВЧК-ОГПУ-НКВД не просто велись исследования из разряда тех, какими раньше занимались исключительно мистики, каббалисты и адепты эзотерических учений – но и добились в этой области весьма серьёзных успехов!
Мало для кого в России двадцать первого века (во всяком случае, из числа интересующихся вопросом) стало бы открытием, что большевики с тех самых пор, как пришли к власти, принялись заигрывать с тайными знаниями - и занималось этим по большей части, как раз ВЧК. Тема эта не сходила со страниц «исторических монографий» с конца восьмидесятых; она то и дело порождала громкие «разоблачения», когда телевизионные и газетные расследователи вываливали на головы ни в чём не повинной публики сенсации типа «Гурджиев - личный маг и астролог Сталина» или «Красные маги под крышей НКВД. Назывались и конкретные имена: чаще других среди главных покровителей большевистской оккультистики фигурировали Яков Агранов, его заместитель Глеб Бокий и ещё многие высокопоставленные чекисты. Писатели-фантасты наперегонки штамповали залихватские боевики и изощрённые триллеры на тему схваток «красных магов» и чернокнижников из нацистской «Аннанэрбэ». Чрезвычайно модными стали рассуждения о поисках спецслужбами обеих сторон Шамбалы, экспедициях, посланных на поиски древних мистических текстов, христианских артефактов (привет трилогии об Индиане Джонсе!), следов Атлантиды и стран Лемурия и Гиперборея, тайный вход в которые помещали то в Абхазию, на берега озера Рица, то в скалы карельского Сейдозера, то в дремучие леса под городом Муромом, то вообще в Антарктиду.
