— В госпитале, очнувшись после ранения, я узнал, что моя… — Мишка чуть замялся, подыскивая определение, — сестренка погибла. Она была вместе со мной, в дивизии. Я ушел на задание, а она осталась. Ее берегли, очень. Но Томка упрямая девочка. Упрямая и бесстрашная… Она не боялась никого и ничего, — тяжело вздохнул парень, не отводя ставшего неимоверно тяжелым взгляда от глаз Петра, краем сознания отмечая, что на лице мужчины промелькнула растерянность. — А семья у меня приемная. Павел Константинович был моим… нашим командиром. Дай руку, — решился Мишка и протянул Петру руку раскрытой ладонью вверх.
— Зачем? — удивился Петр, продолжая сверлить юнца взглядом, в котором, впрочем, уже сквозила изрядная доля растерянности.
— Дай. Посмотреть хочу, — честно ответил парень.
Петр неуверенно, продолжая смотреть в ставшие почти черными глаза, коснулся его руки. Заметив, что взгляд мальчишки остекленел, словно тот внезапно ушел в себя, резко отдернул руку обратно.
— Да пошел ты… Щенок! Ублюдок! Скотина!.. — матерясь и награждая парня «лестными» эпитетами, Петр развернулся и пошагал к больнице. — Вот только появись еще, сученыш паршивый… — бормотал он себе под нос, яростно сжимая кулаки.
— Костик жив… — внезапно донеслось до него тихое. — Твоя мать умерла, верно. Жена тоже. Дочери и старший сын, Алёша… Их больше нет. А Костик жив, — словно врезавшись в стену, Петр, замерев, вслушивался в тихие, однако хорошо различимые слова, летевшие ему в спину.
Медленно развернувшись, точно все его тело вмиг одеревенело и совершенно не желало подчиняться хозяину, Петр уставился на все также сидевшего на лавке пацана.
— Откуда… — прохрипел он вмиг пересохшим горлом.
— Откуда знаю? — повернул к нему голову парень, подняв тяжелый взгляд. — Дар у меня. А дальше не важно. И не интересно, — чуть задумавшись, добавил он.
Петр в несколько шагов рывком преодолел разделявшее их расстояние и схватил этого… щенка… за грудки.
— Врешь, сука… — в ярости прошипел он, брызгая слюной на лицо парню. — Удушу, мразь…
— Твою жену звали Олесей. Ты звал Лесенькой. Голос у нее был красивый. Любил ты, как пела она, и часто вечерами, когда Олеся укладывала детей, садился возле ее ног и слушал, как она поет им, — ровно, словно и не висел в руках обезумевшего мужчины, проговорил Мишка. — Отец твой умер в апреле сорок первого, до войны еще. Застудился. Неделю лежал. И угас, словно свечка. А Костю ты сам принял. Роды быстрыми были. И покуда мать за повитухой бегала, ты в бане с женой был. Повитуха уже пришла, руки мыла, а ребенок рождался… Ты оттолкнул полезшую было бабку, и в тот же миг принял сына на руки, — улыбнулся парень одному из счастливейших и тщательно хранимых воспоминаний мужчины. — Ты тогда здорово перепугался, — хмыкнул он и взглянул светлеющими, уже обычными серыми глазами на Петра.
— Но как… Откуда… — выпуская Мишкину рубашку из ослабевших рук, растерянно прошептал он. — Кто?.. — снова внезапно зверея, вновь нагнулся он над парнем, упираясь руками в спинку лавки.
— А ты сам как думаешь? — снова усмехнулся Мишка. — Ну кто мне мог об этом рассказать? Кроме тебя некому.
Петр, посверлив парня бешеным взглядом еще пару минут, тяжело перевалился через него и плюхнулся на лавку рядом. Обхватив голову руками, закачался из стороны в сторону.
— На гордом на утесе
Зеленая трава.
Стояла там девица.
Жива или мертва?
Внизу под нею речка
Глубокая текла
И белая кувшинка
В той реченьке цвела
В той реченьке цвела.
Прозрачные слезинки
Из девичьих очей:
Кувшиночка, кувшинка,
Ответь ты мне скорей:
Как дальше жить на свете
Среди родных людей,
коль парень надругался
Над чистотой моей?
Над чистотой моей…
Но белая кувшинка
Не может ей помочь…
А над крутым утесом
Уже спустилась ночь.
В деревне переливы
Исполнил гармонист,
А девица со стоном
Упала камнем вниз.
Упала камнем вниз.
— Певец из меня… Ну что ты смотришь? Не умею я как Олеся… — хмыкнул Мишка, взглянув на уставившегося на него мужчину.
— Откуда… Откуда ты знаешь, что она пела? — багровея на глазах и крепко сжимая кулаки, выдавил из себя Петр.
— А откуда я узнал, что ты принял сына при родах, у тебя вопроса не возникает? — хмыкнул Мишка. — Об этом ведь даже Олеся не знала. Не помнила в горячке. Дальше-то повитуха действовала. А ты Костика из рук выпустить боялся. Так и стоял столбом с ним на руках, покуда бабка на тебя не наорала и таз с водой не подсунула, чтоб младенчика обмыть да запеленать. И сам обмыл, и замотал сам кое-как в пеленки, ей не доверяя.
— Бабка?.. — растерянно пробормотал мужчина, ища логическое объяснение словам юнца.
— Петр, очнись! Что мне еще сказать тебе нужно? Сказать, где ты жену в первый раз любил? — разозлился уже и Мишка. — Или то, что за тебя ее отдали потому, что Алешу уже под сердцем носила? А в мужья ей прочили городского, того, из правления, что к председателю то и дело катался. Что смотришь? Про венок из листьев осенних и рябины, над которым она хихикала и, насмеявшись вдоволь, на ветку повесила, птичкам оставив, кто мне рассказать мог?
— Но… Как? Откуда?.. — Петр растерянно таращился на него, по-прежнему сжимая кулаки.
— От верблюда, — Мишка, потянувшись, встал с лавки. — Тебя в палату проводить аль сам добредешь?
Мужчина, опустив голову и сгорбившись, лишь головой покачал.
— Ладно, бывай. Где найти меня, коль надумаешь чего, ты знаешь. На заводе увидимся, — попрощался он и, снова взглянув на кивнувшего в глубочайшей задумчивости мужчину, пошел домой.
Не думал Мишка, что встреча с Петром пройдет вот так… сложно. А сколько таких Петров и сколько потерянных детей, да и взрослых тоже сейчас по всей стране? Скольких война поразвела, порастеряла? А ведь он, Мишка, может помочь пусть некоторым из них воссоединиться, встретиться, отыскать друг друга… И пусть это будет десять, двадцать, сто человек — он уже не зря проживет свою жизнь. Улыбнувшись своим мыслям, Мишка шире расправил плечи и гораздо тверже и увереннее зашагал вперед. Наконец-то он знал, куда ему двигаться. Теперь он знал, зачем он живет.
Парень, улыбаясь, шагал по затихающим улицам города, чувствуя, как за его спиной расправляются и крепнут крылья. Крылья, которые он безжалостно смял когда-то в своих сомнениях и страхах, боясь оказаться непохожим на других людей и не видя им предназначения. И впервые за несколько безумно долгих лет у него в душе были покой и безмятежность.
Глава 16
Через день Петр шумно ворвался в цех, стремительно пересекая его, по пути отмахиваясь от буквально виснувшего на нем Михалыча словно от назойливой мухи.
— Отвали, паскуда, — в очередной раз отводя крутившегося возле него юлой бригадира, рычал он, выискивая налитыми кровью бешеными глазами Мишку. — Сгинь, сказал!
Отыскав взглядом парня, он, в очередной раз оттолкнув дергавшего его за рукав в бессильной попытке обратить на себя внимание бригадира, устремился к нему и, сходу ухватив за шиворот, развернул лицом к себе, прижав спиной к станку и хватая того за грудки.
— Да что ж ты творишь, ирод? — запричитал Михалыч, тщетно пытаясь оттолкнуть Петра от Мишки. — Зашибешь же парня! Отвечать я стану?
— Врал мне в больнице тогда? Аль нет? — разъяренным носорогом прохрипел мужчина, крепче стискивая робу в кулаках, так, что крепкая ткань предательски затрещала. — Отвечай! — встряхнул он парня.
— Ни разу не врал, — прямо глядя в красные, полубезумные глаза мужчины, спокойно ответил Мишка. — Не место здесь для разговора. Хошь, пойдем побеседуем, — и, выглянув из-за плеча мужчины, улыбнулся бригадиру: — Михалыч, все в порядке. Дело у нас. Ступай вон ребят успокой.
Петр, еще бесконечную минуту не отводивший бешеного взгляда от светлых спокойных глаз парня, кивнул и медленно разжал кулаки, пригладив топорщившуюся смятую робу у него на груди.
