Последние дни Рабастен не отходил от больного уже не ради гонорара, а во имя науки, следя за каждым движением таявшего «князя», наблюдая каждый удар его пульса и ломая голову над непонятным ему явлением.
Иза получила в свое время депешу из Бриндизи от Педро, а затем и из Лондона о приезде Ситревы со свитой и спокойно продолжала свои манипуляции, но когда ей доставлена была телеграмма о выезде Ситревы в Париж, она прекратила давать Будимирскому и те несколько глотков молока, которыми питалось еще его тело. Всю ночь после получения этой депеши от Педро Иза из различных медикаментов и навара трав готовила какую-то жидкую слабо-пахучую мазь, которой утром натирала все тело Будимирского, уже исхудавшего как скелет. В этот день, на другой и на третий она по три раза в день производила эту операцию… Будимирский, очевидно для каждого, умирал… Утром на третий день он уже не мог двинуть ни одним членом, жизнь светилась только в лихорадочно блестевших глазах, устремленных целыми часами в одну точку и полных такого осмысленного выражения, которым они никогда не светились… Способность говорить он уже потерял два дня, а на третий день к вечеру сердце его перестало биться… Иза, не медля, совершила заключительную операцию: раскрыла ножом рот мнимоумершего и, свернув его язык, герметически закрыла им горловое отверстие.
Ночью приглашенный Рабастен констатировал смерть. Иза была совершенно спокойна, она волновалась лишь в течение 2-х часов между моментом получения последней депеши Педро из Парижа и моментом, когда Будимирский для всех, кроме нее, стал трупом.
Само собою, Иза не могла горевать от мнимой смерти, ею устроенной, но 11 дней почти без сна, 11 дней напряженных нервов и работы сказывались на ее прелестном лице, и она имела вид исстрадавшейся, неутешной вдовы, слезы которой иссякли уже, которой овладела апатия.
На дворе уже был апрель. В окна громадной парадной залы виллы с лепным потолком и великолепно расписанными панно врывался живительный весенний воздух и яркий свет, боровшийся с желтым светом четырех погребальных свечей, стоявших вокруг катафалка, на котором в гробу покоилось тело «живого покойника»…
Иза знала, когда приходит экспресс из Парижа, и, рассчитав, сколько нужно времени экипажу доехать с вокзала до виллы (она уверена была, что Ситрева, не заезжая никуда, явится прямо на виллу) заняла место у изголовья катафалка, как раз вовремя…
Катафалк, гроб с телом покойника, коленопреклоненная фигура красавицы Изы в глубоком трауре, в трауре же Дик Лантри и Эвелина позади ее, а за ними группа слуг в почтительном молчании, — все это молчаливое торжество всепримиряющей смерти произвело ошеломляющее впечатление на мятежную душу жрицы, ураганом ворвавшуюся в зал, несмотря на протесты швейцара и слуг.
Вытянув голову вперед, она точно окаменела на пороге, устремив пылающие глаза на гроб и медленно, как тигр, готовящийся к прыжку, стала приближаться к катафалку.
Прошла мучительная минута сомнения… Ситрева убедилась, что в гробу лежит ее враг и боготворимый идол, и с диким криком упала на руки подоспевшего Лантри…
Когда она пришла в себя в павильоне Эвелины, Дик, по ее требованию, провел ее в зал, и Ситрева, попросив всех удалить из залы, провела целый день почти одна у гроба, молча, без слезинки, смотря на желтое лицо покойника, в котором она скорее чутьем, чем сознанием, признавала своего красавца-повелителя.
И Иза, и Лантри, и Педро ожидали от этой индуски-жрицы дикой, бурной сцены мести, бешеной злобы, но эта смерть ошеломила, а долгое размышление у гроба человека, которого она впервые полюбила и который обманул ее, убедили Ситреву, что мстить некому, что «препятствия», которых устранения она жаждала, были не препятствиями, а жертвами покойного, ныне представшего уже на суд великого Будды. Не месть, а жалость чувствовала она теперь и глубокую симпатию к красавице-вдове, в которой она видела соперницу… Но деньги?.. Деньги нужно было выручить, и вечером, когда Лантри убедил ее подкрепить силы и сесть что-нибудь, она, выпив стакан молока и съев немного вареного рису и хлеба, спросила американца, не может ли она поговорить с Изой.
Иза ее приняла. О чем говорили между собой красавицы до глубокой ночи — это осталось тайной между ними… Педро, более других боявшийся мести Ситревы, боявшийся за Изу, стал наготове у дверей павильона сестры своей и несколько раз пытался прислушиваться к беседе, которую спокойно вели женщины… Изредка лишь Иза повышала голос, и странным казалось ему, что из павильона, где несомненно находились только Иза и Ситрева, иногда доносился глухой, несомненно мужской, старческий голос… Он слышал даже некоторые фразы. Он ясно разобрал после громких слов Изы: «Вы должны согласиться на это», глухой бас старика, сказавшего: «Прежде чем дочь Востока, ты — дочь Индии… Спаси ее, Восток сам возродится…» Потом раздался дикий, радостный клик Ситревы, и опять старик ответил ей: «Тебе другая задача предназначена… будешь в мире жить… Откажись от него, он нужен нам…»
Из павильона Изы Ситрева вышла с лицом, на котором разлито было чувство радости.
Она прошла через зал, не взглянув даже на покойника, и, переночевав в отведенной ей комнате, утром выехала в Париж с Педро, отпустив с миром японцев.
— Ты мне нужен, — сказала она Педро, — я надолго остаюсь на Западе.
Через два дня князь Буй-Ловчинский по католическому обряду похоронен был на ниццком кладбище, близ Шато. На похоронах была вся Ницца, любовавшаяся красавицей-вдовой.
В последних числах мая, на рассвете ясного дня, пароход Peninsunolar Oriental C° — «Queen Victoria» — вошел в Бомбейский рейд, и в числе первых пассажиров на обетованную землю Индии, страны легенд и тайн, спустились Иза Буй-Ловчинская, Эвелина Кингс, Дик Лантри и следовавший за ними, прибывший в Ниццу перед самым их отъездом колоссального роста чернобровый индус, с высшей степени осмысленным выражением красивого лица.
Только день провели они в гостинице, куда позднее с парохода индус доставил их багаж, состоявший из трех небольших чемоданов и громадного, необычной формы сундука, об осторожной переноске которого индус в особенности заботился… В этом сундуке лежало тело Будимирского.
Изе при помощи Тасура Шамрао-Синга, ради этого и прибывшего в Ниццу и обладавшего в полной мере могуществом иогов, — могуществом почти сказочным, нетрудно было похитить тело Будимирского. Когда в успехе этого предприятия Дик Лантри посомневался, Иза, улыбаясь, попросила его развернуть брошюру Поля и указала ему на феноменальные дары, приписываемые д-ром Н. Полем радж-иогам:
1) дар пророчества и предвидения грядущих событий;
2) понимание всех незнакомых им языков;
3) исцеление недугов;
4) искусство читать чужие мысли;
5) слышать разговоры и все происходящее за тысячи верст;
6) понимание языка птиц и зверей;
7) прокамия, или способность сохранять юношескую наружность в продолжение сотен лет;
8) способность покидать собственное тело и переходить в другое;
9) вазитва, или дар укрощать и даже убивать зверей и людей одним взглядом и, наконец
10) месмерическая сила подчинять себе людей и одной лишь волей заставлять их бессознательно подчиняться невыраженным приказаниям иогов.
— Есть ли что-нибудь невозможное для существ, одаренных таким могуществом? — спросила Иза.
Лантри помнил дары эти, но вера не укрепилась еще в нем, и он невольно содрогнулся при мысли, что, быть может, он будет обладать всеми этими дарами. Теперь он был близок от этого. Благодаря связям своим с теософами Лондона, он еще в Ницце заручился их рекомендациями к влиятельным людям Бомбея и Лукнова, последнего этапа железной дороги, откуда уже на слонах, лошадях и быках им предстояло достигнуть таинственных пещер в Гималаях.
В Лукнове, перед отправлением в горы, Дик Лантри получил шифрованную депешу из Парижа. Дешифровав ее, он передал депешу Изе, которая прочла: «Здесь в разгаре кипучей деятельности Запада я клянусь отдать жизнь в пользу того святого дела, ради подготовки которого вы удаляетесь от этого мира. Привет вам на пороге святой обители. Ситрева».
Кончился и двухнедельный путь в горах, кончился и последний переход пешком по тропинкам над пропастями, где не могло поставить ногу ни одно животное, кончились все долгие страдания Изы. Как тогда в трансе, восемь месяцев назад, она теперь в действительности стояла перед входом в обитель… Перед ней высилась крутая каменная стена, колоссальная скала, подымающаяся в далекую высь, блестящая, залитая солнцем… Она стояла перед входом в пещеру, принимая благословение того старца, который до сих пор запрещал ей вход сюда.
