Теперь встала старшая женщина, снова протянула руку. Лавеллер склонился и поцеловал ее.
— Мы будем ждать вас, сын мой, — негромко сказала она. — Возвращайтесь, когда настанет час.
Он протянул руку за розами с обернутой вокруг стеблей бумагой. Девушка опередила его, взяла букет, подала ему.
— Вы не должны читать, пока не уйдете, — сказала она. И снова розовое пламя вспыхнуло на нежных щеках.
Рука об руку, как дети, они заторопились по газону к тому месту, где недавно встретились. Там они остановились, внимательно глядя друг на друга. И еще одно чудо произошло с Питером Лавеллером и потребовало, чтобы Питер в нем признался.
— Я люблю вас! — прошептал Питер — такой живой — так давно умершей мадемуазель де Токелен.
Она вздохнула и бросилась в его объятия.
— О, я знаю! — воскликнула она. — Дорогой, я знаю… — Я так боялась, что ты уйдешь, не сказав мне об этом.
Она подняла свои сладкие губы, прижала их к его губам; страстно откинулась назад.
— Я полюбила тебя сразу, как только увидела здесь, — сказала она, — с первого взгляда. Я буду ждать тебя здесь, когда ты вернешься. А теперь ты должен идти, любимый. Но подожди…
Он почувствовал, как рука ее пробралась в карман его рубашки, что-то прижала к сердцу.
— Возьми это, — сказала она. — И помни: я жду. Я обещаю ждать тебя вечно. Я, Люси де Токелен…
В голове у него зашумело. Он открыл глаза. Он снова в грязной военной траншее, но в ушах его еще звучит имя мадемуазель, а на сердце он чувствует пожатие ее руки. Рядом стоят и смотрят на него три человека.
У одного из них в руке часы. Это хирург. Зачем он глядит на циферблат? Неужели Питер так долго отсутствовал?
И тут Питер вспоминает, какое он принес известие! Усталость его как рукой сняло, он чувствовал себя преображенным, торжествующим; душа его пела гимны. Забыв о дисциплине и об уставе, он устремился к хирургу и двум офицерам.
— Смерти нет! — воскликнул он. — Мы должны сообщить об этом по линии — немедленно! Немедленно, понимаете? Скажите всем: у меня есть доказательство… того, что смерти нет!
Он запнулся и подавился своими словами. Трое переглянулись. Майор поднял электрический фонарик, посветил Питеру в лицо. Потом быстро встал между юношей и его оружием.
— Придите в себя, мой мальчик, и расскажите нам об этом поподробнее, — попросил он.
Они явно ему не верили. Ну, ничего, сейчас он им расскажет! Они узнают!
И Питер рассказал им о своем путешествии, опустив только то, что произошло между ним и мадемуазель: ведь это, в конце концов, их личное дело. Они серьезно и молча слушали. Тревога в глазах майора усиливалась.
— И тогда — я вернулся, вернулся быстро, как мог, чтобы помочь нам всем, забыть все это, — рука его взметнулась в жесте отвращения, — потому что все это неважно. Когда мы умираем, жизнь продолжается! Когда мы умираем, начинается истинная, прекрасная жизнь!
На лице ученого появилось выражение глубокого удовлетворения.
— Отличный пример! Лучше, чем я надеялся! — сказал он майору. — Замечательная штука — человеческое воображение!
В голосе его звучало благоговение.
Воображение? Питер был поражен и возмущен до глубины души.
Они ему не верят! Он им сейчас покажет!
— Но у меня есть доказательство! — воскликнул он.
Он распахнул шинель, порылся в кармане рубашки; пальцы его нащупали клочок бумаги. Ага, сейчас он им покажет!
Он вытащил цветы и протянул им.
— Смотрите! — Голос его звучал торжественной трубой.
Но что это с ними? Неужели они не видят? Почему они смотрят ему в лицо, а не на то, что он им показывает? Он сам взглянул на букет, потом недоверчиво поднес его к своим глазам, и вселенная будто перевернулась, а сердце перестало биться. Потому что в руке своей он обнаружил не те свежие и ароматные розы, что срезала для него в саду мать кареглазой мадемуазель.
Нет — пучок искусственных цветов, грязных, рваных, потрепанных, выцветших, старых!
Оцепенение охватило Питера.
Он тупо смотрел на хирурга, на капитана, на майора, чье лицо стало теперь не только тревожным, но и строгим.
— Что это значит? — прошептал Питер.
Неужели это был сон? Нет и не было прекрасной Люси, — неужели она лишь порождение его сознания? Нет кареглазой девушки, которая любила его и которую любил он?
Ученый сделал шаг вперед, вытащил из его разжавшихся пальцев фальшивый букетик. Бумага соскользнула, осталась в руке Питера.
— Вы, несомненно, имеете право узнать, что именно с вами произошло, — вежливый, интеллигентный голос едва пробивался сквозь его оцепеневший слух, — вы отлично себя проявили в нашем маленьком эксперименте. — Хирург весело рассмеялся.
Эксперимент? Эксперимент? Тупой яростный гнев загорелся в Питере. О чем говорит этот ученый болван?
— Мсье! — умоляюще сказал майор своему почетному гостю.
— О, с вашего разрешения, майор, — продолжал хирург, — этот молодой человек несомненно умен и образован. Вы слышите, как хорошо он говорит. Он поймет.
Майор не был ученым. Но он был французом, человеком, и к тому же тоже обладал некоторым воображением. Он пожал плечами, но на всякий случай чуть ближе придвинулся к упавшему ружью Питера.
— Мы, ваши офицеры и я, — продолжал ученый, — обсуждали сновидения, которыми мозг пытается объяснить прикосновение, незнакомый звук или что-нибудь другое, пробуждающее его ото сна. Допустим, рядом со спящим разбито окно. Он слышит звук, сознание стремится объяснить услышанное, но оно уступило контроль за происходящим подсознанию. И подсознание охотно приходит на помощь. Но оно вполне безответственно и может выражать себя только в образах…
Оно берет этот звук — и сплетает вокруг него некую романтическую историю. Увы! В лучшем случае это только фантастическая сказка, и как только сознание пробуждается, оно тотчас все понимает.
Подсознание производит свои образы невероятно быстро. Оно может в долю секунды прокрутить перед вами целую серию событий: в реальной жизни они заняли бы часы… или дни. Вы следите за моей мыслью? Возможно, вы понимаете, о каком эксперименте я веду речь?
Лавеллер неуверенно кивнул. Горький, всепожирающий гнев его все усиливался. Но внешне он оставался спокоен. Он выслушает, что проделал с ним этот самодовольный дьявол, а потом…
— Ваши офицеры не согласились с некоторыми моими выводами. Я увидел вас здесь, страшно усталого, сосредоточенного на своих воинских обязанностях, в полугипнозе-полубреду от перенапряжения и постоянных вспышек снарядов. Вы представляли прекрасный клинический случай, непревзойденный лабораторный материал…
Сможет ли он удержать свои руки вдалеке от горла хирурга, пока тот не завершит свою подлую речь? Люси, Люси, фантастическая сказка…
— Спокойно, mon vieux, — прошептал майор.
Да, он должен ударить быстро, офицер слишком близко. Но майор должен смотреть в щель вместо него. Когда Питер прыгнет, майор должен смотреть туда.
— И вот, — хирург говорил в лучшей академической манере, словно стоял на университетской кафедре, — и вот я взял веточку искусственных цветов, которую нашел между страниц старого молитвенника, подобранного в развалинах этого замка. На листочке бумаги написал по-французски строку из баллады об Окассене и Николетт:
«И вот она ждет, когда кончатся дни…»
— На страницах молитвенника было написано имя, несомненно принадлежавшее его давно покойной владелице — Люси де Токелен…
Люси! Гнев и ненависть забыты, и сердце вновь задыхается в странной тоске.
— Я провел веточкой цветов перед вашими невидящими глазами… Я хочу сказать, что слепо было ваше сознание и был уверен, что подсознание ничего мимо себя не пропустит. Показал вам строку из баллады — и ваше подсознание почувствовало и верную любовь, и разлуку, и ожидание. Я обернул бумагой цветы, сунул их вам в карман и прямо в ухо прошептал имя Люси де Токелен.
Проблема заключалась в том, что сделает ваше «альтер эго» с этими четырьмя вещами: цветком, содержанием строки, прикосновением и именем — захватывающе интересная ситуация! И не успел я отнять руку, не успело еще остыть на моих губах имя Люси, — вы повернулись к нам с криком, что смерти не существует, и вдохновенно изложили вашу замечательную историю… все, что создало ваше незаурядное воображение…
Питер сорвался: терпению его пришел конец. Он молча кинулся к горлу хирурга. Перед глазами его мелькали вспышки — красные, колеблющиеся языки пламени. Он умрет сам, но убьет этого хладнокровного дьявола, который может извлечь человека из ада, раскрыть перед ним райское небо, а потом швырнуть обратно в ад, ставший во сто раз более жестоким… И никакой надежды на вечную жизнь.
Но прежде чем он успел ударить, сильные руки скрутили его. Алые огни перед глазами померкли. Ему показалось, что он снова слышит нежный золотой шепот:
