Тем временем вернулись те трое. Салимов, проводник, несет Карая, и сразу видно, что ничем тут уже не поможешь — голова болтается, глаза стеклянные, язык наружу… А Салимов все равно несет — он же его щенком взял в питомнике, выучил…
Оказалось, один из беглецов, самопожертователь сраный — а может, по приказу старшего — лег в засаду. Успел положить Карая, пущенного на длинном поводке, как самого на тот момент для них опасного, — а ребята моментально рухнули и загасили его из трех стволов. Судя по следам, двое ушли. Но без собаки их по чащобам уже не найдешь — ну да искать будет просто, они ж теперь без схрона, начнут по деревням прятаться, найдем, это проще…
Пришлось, уже не спеша, делать целых три рейса. Мы не только отвезли пленных — прихватили, завернув в найденную там же немецкую плащ-накидку, то, что осталось от Смока: противно, а надо. Прихватили еще двух жмуриков. Пригодятся. Был тогда такой порядок, быть может, по нынешнему взгляду и негуманный: этаких вот жмуриков выставляли в населенных пунктах на всеобщее обозрение. Наглядная агитация, так сказать: закрепят, чтобы не кувырнулся, автомат на шею, пистолет в руку, на грудь повесят табличку, где написано, кто он таков есть и как докатился до такой жизни… Было, было… Ну, обыскали схрон на скорую руку, забрали все бумаги, какие нашлись на виду. Скрупулезный обыск — это уже дело оперативников, не наше. Да еще я прихватил интересный трофей: американский кольт, на который в разных местах самопальным образом приварено штук семь антабок, то есть скоб — чтобы подвешивать под одеждой и стрелять из самых разных положений.
Развернули рацию, связались с областью, доложили все подробно и обстоятельно. Попросили автотранспорт. Нам вскоре ответили, что с транспортом полная запарка, в данный момент на территории области проходят сразу три боестолкновения, все в разгоне, а привлекать посторонний согласно предписаниям не следует. Велели подождать сутки-двое: никуда не денутся ни наши пленные, ни наши жмурики. И правда, никуда не денутся. Смотришь, тем временем и отыщем следочек тех двоих, чтобы уж зачистить как полагается…
Пленных я допрашивал поодиночке: ну конечно, без всяких стенографисток и записей, у меня и бумаги-то не было. Это потом, в области, будет им допрос со всей культурой…
Так вот, все трое, хотя сговориться, конечно, они не имели никакой возможности, показывали одно: сидели это они в схроне, как у батьки за пазухой, все было нормально и спокойно — и вдруг свет вспыхнул какой-то слабый и нелюдской. В чем последнее заключается, они никак объяснить не могли, но именно это слово все трое употребляли. И посыпались на них змеи откуда-то с потолка, натуральные гадюки, кучами, начали кусать за что придется, и такой ужас их взял, что они всей бандой ломанулись наружу, не думая и не рассуждая.
О чем я думал? Да исключительно о том, какая радость, что я их слушаю один, и мне не приходится все это на бумагу фиксировать. А больше и ни о чем…
На следующее утро, когда все было тихо и спокойно, Вася Зуйко снова попытался сквозануть по известному адресу с известными предложениями. Взял я его за гимнастерку, как в прошлый раз, только послабее, матернулся и спросил:
— Васюк, ты что, придурок? Девка себя от горя не помнит, а ты к ней свататься… Оставаться в расположении, то есть — ни шагу со двора. Прямой приказ старшего по званию и командира.
Он зыркнул, как солдат на вошь, но приказу подчинился…
Янину я так больше и не увидел. Живой, я имею ввиду.
Никто не ожидал, а они, те двое, пришли ночью. Едва сумерки легли. Лампа керосиновая у нее в горнице горела, занавески, как всегда, не задернуты — кто б решился за ней в окошко подсматривать. Дали из двух автоматов чуть ли не в упор…
Вот почему она, такая, не почуяла? То ли не умела, то ли от горя у нее что-то такое отключилось, а? Ну кто ж скажет… Потом уже выяснилось, что один из тех двух был родной племянник Смока, и пленные болтали, будто его опасались, потому что он что-то умел. Не ведьмак, но что-то такое умел…
От наших гранат это его не спасло. Именно оттого, что эти двое бродили по окрестностям, я на ночь посылал восемь человек парными патрулями обходить село. Один такой патруль оказался поблизости, рванул на выстрелы, столкнулся лоб в лоб, началась перестрелка, тут уж мы все вылетели, кроме тех двух, что охраняли пленных…
Мы их загнали в сараюшку на окраине села, обложили. На предложение сдаться они ответили огнем. Ну, оставалось помаленьку сжимать кольцо, козыри все у нас…
И тут Васюк Зуйко, который уже знал, что и как, попер огородом на эту хилую сараюшку, как сопливейший новобранец или полный идиот: в полный рост, как на параде, лупит короткими от бедра… Никто не успел кинуться, ноги ему подбить, свалить… Срезали они его наповал. Ну, что… Живыми они мне были без надобности, и я приказал забросать сараюшку гранатами, что и было быстро исполнено. Ахнули в том числе противотанковую, предназначенную для схрона, сараюшку разметало… Один еще дергался, я его дострелил.
Пошел в дом к Янине — мне полагалось по службе… Дедок молится под иконами, меня не видит и не слышит, она лежит… Удивительно, но лицо не задело. Совершенно спокойное лицо, ни испуга, ни боли, ни даже удивления, глаза открыты, такая же, как всегда, только в лице ни кровинки. Стою я, смотрю на нее, и в голове крутится одна мысль: почему, если этого не должно быть, оно все равно есть? Стою. В доме какое-то явственно слышное царапанье и шуршанье непонятно откуда, на чердаке словно ребенок тихонько похныкивает. Что-то жутковато мне стало, битому, прошедшему огни и воды, с автоматом на плече. Ушел я.
Назавтра, часов в десять утра, прикатили три «студера» — один с оперативниками, два под все наши грузы. Погрузились мы и уехали, и больше меня в ту деревню не заносило, хотя в той области я служил еще семь месяцев.
В области имело место кое-что… Дня через два, когда я уже готовился принимать новое задание, меня вызвал майор Мережин, мой непосредственный начальник. Разрешил закурить, дымит сам и сидит, молчит. Крепкий такой мужик, с ранней проседью, пятнадцать лет в органах, в тридцать седьмом сел, в тридцать восьмом был выпущен, восстановлен и реабилитирован — и, говорили, с тридцать седьмого у него и появилось аж восемь железных фикс вместо зубов. Сложное было время…
Потом прикуривает одну от другой и спрашивает:
— Вот как ты сам думаешь, можно представлять по начальству твой рапорт, где ты подробнейшим образом расписываешь, как все было?
Не особенно и раздумывая, я отвечаю:
— Пожалуй что нельзя.
— А зачем же писал?
— Как полагается, — говорю я. — Подробнейшим образом, ничего не упуская… Положено ведь. Не первый год…
— И вот так оно все было? — спрашивает он без особого любопытства, но очень серьезно.
Глядя ему в глаза, отвечаю:
— Так. И пленные показали…
Он закурил третью от второй, посидел… Говорит:
— Ладно. Бумагу перепишешь… Чтобы ни следа всякого этого. Местная жительница, после того как бандиты убили ее брата с семьей, сообщила тебе местоположение схрона… В таком вот ключе. Тебя учить?
— Не надо, — говорю я.
— Может, возражения есть? — щурится он.
— Ни малейших, — говорю я твердо и искренне. — Вот только пленные здесь под запись наверняка говорили то же, что и мне…
— Ну да, — говорит он. — Ну и что? Во-первых, все трое уже опознаны, и того, что за ними числится, достаточно, чтобы прислонить их к стеночке, как наверняка и будет. Во-вторых, мало ли что они могли нести с целью запутать следствие змеи там, нелюдское сияние… Может, косили под психов, чтобы избежать справедливой расплаты в дурдоме. Не первый раз. Помнишь, как Зачный Николая Второго изображал?
— Помню.
— Ну вот. Шагай и пиши правильно.
Я написал, конечно. Потом за ликвидацию банды Смока мне дали «Красную Звезду» и никого из ребят не обошли наградами, ни живых, ни павших. И никто к этому делу не возвращался, никаких вопросов не возникало. И никогда больше со мной не приключалось больше ничего неправильного.
Да, и Васюкова «лейка»… Я ее забрал, понятно, когда уезжали. Хотел проявить пленку, на память — Васюк несколько раз ухитрился Янину щелкнуть: якобы он запечатлевает сцены деревенской жизни, но вот так получается, что в кадр к нему на первом плане Янина попадает…
Пленка оказалась засвеченной напрочь, хотя фотоаппарат был хороший, надежный, я им потом несколько лет пользовался, и никогда он пленку не портил. Да и Васюк был фотограф опытный, занимался этим класса чуть не с шестого, в фотокружке при Доме пионеров. Я, в общем, как-то даже не удивился.
Янина мне снилась только раз — солнышко светит, покой и тишина, идем мы с ней по деревне и спокойно так, можно сказать, дружески о чем-то беседуем. Ни слова не помнил наутро, но твердо отчего-то уверен, что ни о каких ухаживаниях и речи не шло, просто шли и болтали, как старые знакомые, и так было хорошо на душе…
