бисер почерком письмо:
«Мессир! С сегодняшнего дня по приказу шателена караулы в замке полностью поменялись. Все полсотни моих туркаполов, которые охраняли стены и ворота, временно переводятся в один из домов ордена где-то на земле аббатства Сен-Дёни. Нас сменяет сильный отряд из братьев-рыцарей и сержантов-конвентов. Он уже прибыл в замок накануне и сейчас размещается в наших казармах. Я осторожно задал вопрос Сенешалю, в чём причина таких перемен, и он мне ответил, что завтра, 16 марта, в Тампль прибудет сам Великий магистр Жак де Моле, а также Великий визитатор и Маршал ордена. С ними в замок будут привезены орденский архив и реликвии, вывезенные из Святой земли. Большего я спросить не посмел, чтоб не вызвать ненужных подозрений. Мы покидаем Тампль сегодня пополу́дни. Завтра, примерно в это же время, ожидается и прибытие Великого магистра.
Я помню о том, что „Господу следует подчиняться больше, нежели людям“.
Писано 15 марта 1306 года от Рождества Христова, с глубоким почтением к вам, добрым христианином А. де Т.»
Гийом де Ногаре ещё раз внимательно взглянул на указанную в письме дату — она была сегодняшней — «16 марта». Что-то в ней его волновало, вот только что?.. Главный королевский советник никак не мог ответить на этот, никак не выходящий из его головы вопрос: «А!.. да что там — просто я так долго ждал такого случая, и вот он настал!..»
В том, что всё произойдёт именно сегодня, сомневаться не приходилось — верный ему туркопольер отряда орденских туркаполов Анри де Труа всё написал верно. Наблюдающие за Тамплем соглядатаи донесли, что в замке сменились караульные: вместо одетых в цветные жиппоны туркаполов, на стенах появились сержанты-конвенты в своих строгих, черных с красными крестами коттах. Они же встали у подъёмного моста и в воротах замка. Примерно в это же время отряд Анри де Труа строем, с несколькими походными повозками вышел из Тампля и направился на север, к Сен-Дени.
«Значит, час уже близок. Если король решится, то всё может произойти и сегодня. Как бы там ни было — на всё его воля: не сегодня, так позже, но с храмовниками будет покончено! — губы де Ногаре зашептали запретную молитву и повторили её, как и положено перед принятием любого важного решения, «дуплетом» — то есть дважды: «Святой Отче, справедливый Бог Добра! Ты, который никогда не ошибаешься, не лжешь и не сомневаешься, и не боишься смерти в мире бога чужого, дай нам познать то, что Ты знаешь и полюбить то, что Ты любишь, ибо мы не от мира сего, и мир сей не наш…»
Читая молитву, де Ногаре поднял голову, и его взгляд упёрся в висевшее на противоположной стене его кабинета большое деревянное распятие. Искусно вырезанный из тёмного твёрдого дуба Христос, с измождённым, увитым терновым венком лицом, взирал на него с более светлого букового креста и, казалось — внимательно следил за ним своими полными нечеловеческой печали глазами.
«Зачем же ты смотришь на меня таким осуждающим взглядом?.. а впрочем — слово „ты“ здесь неуместно, ведь это всего лишь обработанное ножом и стамеской мёртвое дерево. Истинному богу не нужен идол, даже распятый на кресте…» — де Ногаре перевёл взгляд на окно, за которым уже во всю свою мощь вступало в свои права утро, и попытался выбросить страждущий лик из своей головы. Однако глупое ощущение того, что со стороны стены за ним наблюдают, никуда не исчезло.
До недавнего времени, этот взгляд де Ногаре чувствовал всегда и везде: он буравил его затылок, смотрел за ним сверху, когда он, склонив голову, писал или читал за столом, искоса наблюдал за ним, когда он стоял у окна или грелся у камина. От него нельзя было укрыться, даже выйдя из кабинета или вообще — спустившись во двор, чтобы прогуляться между величественными колоннами клуатра.
Раньше де Ногаре если и не боялся, то остерегался этого взгляда и почти никогда, за исключением тех случаев, когда того требовали обстоятельства, не смотрел на источающий его символ — тот самый символ, который растоптал в грязь его веру и предал тысячи достойнейших людей безжалостному огню. Теперь он этого символа не опасался вовсе, поскольку за долгие годы своего восхождения к вершинам власти научился быть очень осторожным и лицемерным с теми людьми, для которых этот символ означал смысл всей их жизни, за который они легко и с чистым сердцем убивали и сами были готовы идти на смерть…
С тех пор как Гийом официально отрёкся от «проклятой окситанской ереси» и «искренне» принял Христа, как Божьего Сына, прошло очень много времени. С этим временем ушла его молодость и присущая ей горячность, но зато с ними же вместе ушёл и страх перед теми, кто с именем Христа на устах, но с мечом и огнём в руках проповедовали и насаждали «божье смирение и благодать» в его родной Окситании.
Он терпеливо ждал своего часа, всё подмечал, много думал и однажды осознал, что уже достаточно силён и мудр для того, чтобы нанести свой решающий удар. Это осознание появилось у него как-то сразу. Оно пришло тогда, когда он понял, что презираемые и ненавидимые им церковники — от высших иерархов, до безумных в своём убийственном рвении крестоносцев — взять, к примеру, всё тех же алчных до богатств тамплиеров — были такими же падкими на деньги и власть, как в своём большинстве — и все остальные католики. С ними, как оказалось, можно было вполне успешно бороться, лишь надев на своё лицо маску смиренной католической покорности, которую, кстати, однажды надев, он до сих пор никогда и не перед кем не снимал.
С того момента, когда он, вопреки своей тайной вере, дал единственную в своей жизни клятву, всё сильно поменялось. Поменялись обстоятельства. Поменялся и политический вес — как его врагов, так и его самого. Большая часть жизни Гийома де Ногаре была прожита. За это время крестоносцы были выбиты сарацинами из основательно освоенного ими за двести лет Леванта и вынуждены были искать себе надёжного пристанища и защиты у европейских королей. Он же, наоборот, являлся теперь не только главным советником, а был ещё и близким, доверенным другом грозного, хитрого и очень амбициозного французского короля Филиппа IV Красивого…
Это было главным достижением его полной
