в спину, и она едва не упала, запнувшись о что-то невидимое под ногами. Пробежала несколько шагов и врезалась в высокую соломенную фигуру. Та пошатнулась и больно хлестнула ее колючей, как веник, рукой по лицу. Женщина в ярости попыталась оттолкнуть ряженого прочь, но руки неожиданно легко утонули в соломе, погрузились в шуршащее царапающее переплетение сухой травы. Она потеряла равновесие и окунулась лицом в затхлый запах лежалого сена, пыли и крысиных испражнений, руки прошли сквозь рыхлую соломенную фигуру, и Хельга почувствовала, как кисти вынырнули с другой стороны чучела. Ужас захлестнул ее с головой, она отшатнулась назад, а нелепая соломенная фигура издевательски захохотала, ломано вскидывая руки и ноги, и двинулась дальше среди веселящихся ряженых, разглаживая прореху на груди и спине, словно случайно сбитый в толчее камзол. Грязный мешок, служивший чучелу головой, перекосило. Казалось, удаляющаяся фигура не спускает с до смерти напуганной женщины внимательного взгляда нарисованных углем глаз. Кто-то вновь толкнул ее, она кинулась бежать сквозь толпу, уже толком не понимая, кого или что она ищет — сына, выход или того странного шута в черно-красном камзоле. Почему-то ей казалось, что он сможет объяснить ей, что тут происходит.
Новый круговорот толпы вынес ее к клетке со слепыми «рыцарями», и она остановилась, ошеломленная зрелищем. Одетые в ржавые гнутые латы мужчины в клетке и в самом деле были слепы, но в руках держали вовсе не набитые паклей дубины. Ржавые и гнутые, под стать доспехам, фламберги, моргенштерны, клевцы и шестоперы мелькали в толчее. На ее глазах шипастый шар моргенштерна опустился на помятый дырявый хунсгугель одного из «рыцарей», мужчина рухнул на колени, замотал головой, из дырок в конусовидном забрале щедро полетели капли крови. Толпа вокруг выла от хохота. Другой «рыцарь» уже лежал в углу клети, голова его почти откатилась в сторону, в мерзко блестящей кровавой луже возле шеи бултыхалась, взбрыкивая ногами, свинья, за которой должны были гоняться вооруженные слепцы. Свинья разбрызгивала кровавую грязь и тоже визгливо хохотала.
Хельга кинулась в толпу, зажимая ладонью рвущийся с губ истошный крик, маски плясали вокруг нее в безумном хороводе, крики и хохот стали злобными, издевательскими, толчки и рывки грубыми. Над гамом и хохотом плыл истошный вой:
Не скупись, честной народ,
Карнавал один раз в год!
Она затравленно оглянулась. Каким-то образом оказалось, что над балаганом уже сгустилась вечерняя темнота. Над толпой в темном небе сияло огненное колесо, на крестовине которого был бесстыдно распялен человек. Его пол уже невозможно было определить — он горел и обугливался вместе с колесом. Горел и пел пронзительным голосом, почти кричал, иногда срываясь на истошный визгливый хохот. Хельга бежала сквозь толпу, зажав руками уши, но все равно слышала визг горящего человека.
Не скупись! Не скупи-и-ись!
Она все металась среди толпы, пока не упала, споткнувшись обо что-то. Стоя на коленях на утоптанной земле, Хельга обернулась. В шаге от нее поблескивал латунной пряжкой стоптанный детский башмак. Женщина поползла к нему на коленях, подняла, прижала к груди и зарыдала под хохот толпы и дикие пронзительные крики горящего на колесе. Когда слезы иссякли, она вдруг поняла, что стоит перед входом на огороженное пространство балагана, а вокруг нее туда и сюда ходят почтенные бюргеры и обычные крестьяне, сторонясь растрепанной полуседой сумасшедшей — именно так она выглядела теперь. И все эти люди вели с собой за руки детей. Все до единого. Каждый ребенок — Хельга начинала понимать это с безжалостной неотвратимостью — каждый ребенок города побывал в балагане. Должен был побывать. Родители сами приводили их сюда. Так должно быть. Но пропал только ее Клаус. Пропал… или наоборот — был кем-то найден? Выбран, один из всех детей города? Для чего? Для кого?
Хельга пошатываясь встала, подошла ближе к незримой границе — но отшатнулась. Прямо перед ней стоял шут в черно-красном камзоле. Только вряд ли он был шутом. Черные мышиные глазки поблескивали в провалах глазниц, темное лицо-маска треснуло в углах губ еле заметной улыбкой.
— Верните, — женщина умоляюще протянула руки к человеку в черной шляпе с петушиным пером. — Верните…
В протянутых руках все еще был зажат стоптанный башмачок. Она замерла, словно в нелепой попытке обменять на сына этот грязный изношенный башмак с латунной пряжкой. На темном лице красно-черного незнакомца не дрогнула ни единая черточка. Не проронив ни слова, он неспешным движением поднес к губам дудочку, которую достал из-за пазухи и, наигрывая негромкую мелодию, развернулся и скрылся в толпе. Хельга слышала в льющейся мелодии звук неровных шагов по мостовой и стон входной двери своего дома. Скрип двери в чулан, шорох веревки, которая там лежала. Стук падающего стула и снова скрип — потолочной балки. Пошатываясь, женщина слепо поплелась домой, прижимая к груди стоптанный башмачок, а мелодия все не смолкала в ее ушах.
Сперва судья Гофмансталь пропустил мимо ушей весть о повесившейся в бедном квартале женщине, видит Бог, у магистрата и без этого хватало работы. Пепельная Среда в этом году выходила и впрямь пепельной. Но, услышав, что пропал еще и ребенок, грузный мужчина все же послал подручных за слухами и новостями. Выслушав их, он долго сидел в задумчивости. Вдова плотника Дитмара повесилась в своем дому в ночь накануне Пепельной Среды, мальчик Клаус пропал. Когда видели в последний раз? Да поди разбери, карнавал ведь. Кто-то судачил, что мальчика украли клоуны и фигляры с странствующего балагана, которого к утру и след простыл, кто-то поговаривал о распоясавшихся волках.
— Волки, — негромко сказал судья, и понятливые служки, поклонившись, исчезли. К вечеру народ будет болтать только то, что велел Альбрехт — мальчишка заплутал в темноте за городом и нарвался на привлеченных вкусными запахами волков. Вдова повесилась с горя. Тем более, что еще ранним утром вернулись посланные на южную дорогу люди. Волки. Разорвали несчастного бургомистра вместе с семьей, внезапно решивших куда-то отправиться на ночь глядя. Волки.
— Волки? — хрипло спросил старый охотник, дождавшись, пока разойдутся остальные. — Я видел, как рвут волки, этим юнцам можете говорить что угодно, но там в лесу… Так волки не могут…
— Волки, — обронил судья звякнувший мешочек в руку оробевшего охотника. — Волки. Собери людей, загоните и убейте с полдюжины в лесах. Совсем осмелели.
— Волки… — сглотнул охотник глядя на мешочек в руке. А потом еще раз — глядя в глаза судьи.
— Волки.
«Можно обмануть город, — вспомнил Альбрехт. — Их нельзя». Он
