– А спустя несколько лет Окси все-таки влюбилась. С головой ушла в это, потому что ничего не умела делать вполсилы. Знаешь, это проклятие – быть такой… неуемной, не знающей меры, не допускающей полутонов и оговорок. Она была непримиримой во всем и во всем шла до конца. Вот и дошла…
– Что произошло? – спросила Ника и тут же испугалась, что сейчас получит отпор.
– Тот парень, которого она полюбила… Скажем, он не был хорошим мальчиком. Из плохих парней, со своим шармом беззакония и грубой силы. Я знал его, пару раз встречались, и понимал прекрасно, чем он ее так зацепил. Он был как тигр. Обманчивая вальяжность, а внутри стилет. И с ним она вдруг оказалась принцессой. Он подъезжал к ее работе на черной иномарке, выходил, в черной опять же футболке, под которой бугрились мышцы. И она таяла. Моя Окси, к которой не подъедешь и на кривой козе, становилась совсем маленькой! Он заваливал ее подарками, называл «девочка моя». Знаешь, такой бирюлевский, дворовый шик… Кормил в крутом ресторане на набережной. Безумно бесился, когда она при нем вспоминала о нас с Лехой, ревновал. Но не бил. Она как-то призналась мне, что тут же бросила бы его, подними он на нее руку. И я знаю, что обещание свое она бы сдержала, так что в этом смысле мне не в чем его упрекнуть. Да и вообще он очень хорошо к ней относился. Наверное, и правда ее любил… А потом он во что-то влез, по-крупному. И все закончилось, как в девяностые. Они выходили вечером из ресторана, когда… Он умер сразу, а она в больнице, не приходя в сознание. Двенадцать ножевых ранений.
Кирилл надолго замолк в трубке, а потом пробормотал глухо:
– Двенадцать… Даже животных забивают не так жестоко, да?
Ника, зажмурившись, грызла костяшки пальцев и не смогла выдавить из себя ни звука.
Позже, много дней спустя, она размышляла над жизнью Окси. Эта история была бы ничем не примечательна, если бы не касалась Кирилла. Девочка из детдома влюбилась в плохого мальчика и погибла из-за бандитских разборок. Боже, как избито. Банально… Но разве события и истории становятся банальностями сами по себе, просто потому, что им дают такое обидное имя? Сама жизнь, повторяя, обкатывая до затертости один и тот же сценарий, раз за разом, десяток раз за десятком, пока, наконец, не возведет его в ранг банальности, заставляя сердце загрубеть и не реагировать, ведь как можно с одинаковой болью реагировать на то, что случилось не впервые и повторится за краткий людской век еще не однажды… Теперь при каждой встрече с Дашкой Ника радостно вздыхала: эта девочка спасается от пресловутой банальности, по крайней мере теперь. В ее жизни уже нет вокзалов, засиженных голубями поручней, вонючих подворотен. Круг разорвался, колесо замедлило кружение и выпустило изнуренную белку в другое измерение.
Театр и правда был для Дашки иным измерением. Не имея возможности спросить напрямую и получить внятный ответ, Ника довольно долго не знала, что она думает по поводу перемен в декорациях собственной жизни. Пока не увидела лицо Дашки, притаившейся на последнем ряду во время сводной репетиции. Сценические конструкции были практически готовы, костюмы наполовину сшиты, реплики давно выучены, и спектакль шел полным ходом, как огромный греческий пентеконтор[9], с актерами в качестве гребцов. Каждый из них налегал на весла по-своему, но целиком зрелище было довольно впечатляющее. Ника с дрожью отметила, что вера Липатовой в себя и свой театр была совсем не беспочвенна и премьера действительно могла стать прорывом. Только бы все получилось…
Свет почти не достигал последнего ряда, но Ника все равно разглядела яростный блеск Дашкиных глаз и шевеление губ – она беззвучно проговаривала реплики героев, одну за другой, прежде чем они срывались с губ исполнителей. Как, когда она успела вызубрить весь текст? Уму непостижимо. Но девочка явно была влюблена в спектакль.
– Кирилл, – режиссер остановила репетицию взмахом руки. – Мне кажется, ты не слишком-то веришь в то, что говорит Гектор. Это так?
– Что вы имеете в виду? – отозвался Кирилл мягко, спрыгивая с декорации и подходя к рампе.
– Я говорю о его уверенности. Он весь – одно стремление предотвратить. Бороться против войны.
– Которая все равно разразится.
– Да, но он отдаст жизнь за эту веру! – Липатова горячилась, вся во власти нетерпеливого вдохновения. – А ты играешь Иисуса, который знает, что все неизбежно случится. Только Иисус был богом, единый в трех лицах, одновременно существующий, знающий, не знающий, верующий, уже преданный и только предполагающий будущее предательство. А Гектор – человек, такая роскошь всеведения ему недоступна, так что он просто должен быть уверенным в своих силах.
– Не это ли честный взгляд на ситуацию? Понимать неизбежность? – Кирилл сощурился, и его голос наполнился завораживающей бархатистостью. Она уже отличала эту модуляцию: он стремился перетянуть собеседника на свою сторону. – Все, что предопределено, случится, мое мнение не играет такой уж важной роли. Гектор исполняет роль, но роль обречена, как и все обречены двигаться по предписанному пути.
– Нет, и еще раз нет, – резко оборвала его Лариса Юрьевна. – Он верит, он горит, он не допускает и мысли, что может ошибиться. Соберись, пожалуйста. Дай мне почувствовать твою веру в то, что закроешь ворота войны навсегда. Несмотря на вопли Кассандры.
– А может… – начал Стародумов свою мысль, но жена оборвала его:
– Не может. Давайте еще раз эту сцену.
И пока Ника переживала критику в адрес Кирилла как свою собственную неприятность, холодея руками и ощущая биение гневливой крови в висках, Дашка взирала на Липатову почти с благоговением. Даже грубое отношение худрука к собственному мужу не смягчило Дашкиного восторга. А тем временем в семье актера и режиссера что-то явно происходило. Последние несколько дней, а возможно, и недель, они появлялись и уходили из театра поодиночке, не общались в перерывах, а на репетициях с мужем Липатова перебрасывалась исключительно рабочими репликами. Не иначе как поссорились. У супругов и раньше бывали разногласия, но никогда еще разлад не тянулся так долго. И не будь Ника так увлечена собственными чувствами, она непременно догадалась бы, в чем дело.
Во время очередной паузы, пока Липатова разводила новую мизансцену согласно только что пришедшей в голову идее, Ника присела рядом с Дашкой. Сколько времени, спокойного безопасного времени должно пройти, задалась она вопросом, прежде чем этот подросток перестанет ежиться от приближения любого человека? Сколько времени должно миновать с подписания мира, чтобы война вытравилась из души? Пока соседние кресла зрительного зала явно располагались для Дашки неудобно: чересчур рядом.
– Тебя бы в суфлеры… – шепнула Ника доверительно. Дашка обдумывала ее слова буквально миг:
– Сама такая.
Ника не смогла удержаться от улыбки:
– Опять ты бука. Суфлер – это тот, кто подсказывает актерам реплики, если они забыли. Ничего тут нет обидного, хорошая профессия, не хуже многих.
Дашка искала в ее лице признаки насмешки, не нашла и успокоилась. Покосилась почти виновато:
– А… кто тут суфлер?
– Да это я так, к слову… У нас и будки-то суфлерской нет. Сами справляются.
Когда дело дошло до танцевальной интермедии, Ника поспешила уйти, но в дверях не совладала с собой и обернулась. Она знала, Липатова точно понимает: интермедия неудачна. Без хореографа им не обойтись, танец разваливается на части, хотя при желании все можно было бы исправить за несколько часов. Однако в существующем виде лучше вообще было бы отказаться от этой вставки, она только портит общий рисунок спектакля: неудачные движения, громоздкая бестолковая композиция, лишнее мельтешение. Ника испытывала неловкость и не хотела смотреть на эти потуги, не имеющие ничего общего с танцем. Ведь она точно представляла, каким он мог быть.
Спустя несколько часов Ника вернулась в зал. Его воздух еще помнил репетицию, еще искажался ее эмоциями, хотя и не так сильно, как бывало после спектаклей: не тот выброс энергии, намного меньше. Самым сильным ощущением, наливавшим тяжестью складки занавеса, оставалась все та же неловкость и досада плохо поставленного танца. И Ника вдруг услышала вызов, на который может ответить. Не отдавая себе отчета в том, что осмеливается сделать, она уже стояла за пультом и включала подобранную для интермедии музыку. Всего в несколько прыжков, пока играло вступление, девушка оказалась на сцене и осоловелым, ничего не видящим взглядом окинула ее, как сетью, скорее чувствами, чем глазами, измеряя ее протяженность и глубину, прикидывая, каким пространством располагает. А потом она стала танцевать.
