Все прожитые в Москве годы она старалась не вслушиваться в мелодии. Пропускала новинки, забывала классику, чтобы ничто внутри не напоминало ей о прошлом музыкального диджея и призера танцевальных конкурсов. Прочь, прочь… Теперь все стало иначе – или было по-прежнему. Как когда-то. Пусть движения не такие четкие и ладные, но тело уже приноравливается к ритму, естественно и ловко, с каждым тактом все удачнее. Мышцы накаляются, вибрируют от усилий, таких приятных, знакомых и непривычных одновременно. Взлетают руки, вправо, влево. Поворот вокруг своей оси, так, что все сливается в смазанную пелену. Прогиб, прыжок. Раз, два, три. Резкий вдох, чтобы хватило воздуха на следующее движение. Четко, выверенно, умело. Тело живет само по себе, свободное, сильное, Ника почти не соображает, не гадает, что предпримет в следующий миг, – музыка ведет ее, и она подчиняется каждой клеточкой, каждым натянутым сухожилием. Ноет усталый голеностоп, но она не обращает на это внимание. Такие мелочи! Как можно думать о мелочах, когда тобою овладевает самый страстный, самый горячий партнер – танец. Противиться ему невозможно, он сильнее и неумолимее в этот момент, чем все сущее на земле. Да и нет ничего на земле, кроме музыки и желания ответить ему. Двигаться. Выражать телом то, что никогда не осмелишься произнести вслух. Лететь, парить над сценой – когда привыкла ходить, поджав плечи. Чистое, незамутненное наслаждение, взрывающееся в ступнях и кистях рук стекольными брызгами, острыми до боли. Настоящая жизнь.
Музыка кончилась. Всего сто семнадцать секунд экстаза, и вот Ника очутилась на середине сцены, приходя в себя. Она стояла на коленях, ощущая суставами твердость сценического пола. Голова запрокинута, рот исказила сладострастная улыбка, грудь под футболкой неровно вздымается и опадает, прядь волос петелькой прилипла ко взмокшему виску. Ника отвела ее рукой, вдруг ставшей чужой, неподатливой. И тихо, счастливо и устало засмеялась.
И тут внезапно в гулкой, особенно сильной после взрыва звука тишине зала раздались хлопки. Ника испуганно и некрасиво дернулась и замерла, застигнутая врасплох. Хлопки раздавались с края первого ряда, с дальнего от прохода места.
– Это было шикарно. Нет слов, просто – шикарно.
Кирилл и его ни с чем не сравнимый голос, который заставлял Нику покрываться сладкой испариной, сейчас довел почти до тошноты. Она вскочила на ноги, чувствуя, как кружится голова и все вокруг нехорошо плывет. Надо было что-то сказать, как-то оправдаться… Сколько времени он провел в кресле? Он видел весь танец, нет смысла отрицать очевидное.
– А ты, оказывается, настоящее сокровище, – продолжал Кирилл, не замечая ее состояния, близкого к обмороку. – Липатова знает, что ты умеешь так танцевать? Ты ведь билетер?
– Я… – она услышала свой моментально севший от волнения голос и тут же вспомнила, что не должна при нем говорить.
Не дождавшись продолжения, Кирилл поднялся с кресла и в порыве оживления приблизился к сцене.
– Нет, я серьезно! Это было здорово. Так… легко, и одухотворенно… Причем под ту самую музыка, что выбрана для интермедии. Тебе, наверное, смешно смотреть на наши жалкие попытки двигаться под музыку. Полная лажа. А ты грандиозна. Профессионально занимаешься? Я же вижу…
Молчать дальше было бы идиотизмом, и, хотя Ника секунду всерьез обдумывала возможность убежать без объяснений, здравый смысл одержал верх. Она довольно нарочито откашлялась и поморщилась, придерживаясь рукой за горло и делая вид, что больна.
– Да, я занималась танцем. Раньше, – голос намеренно хриплый, как при ангине. – Теперь уже нет.
– Твое тело говорит другое. Ты двигаешься… Просто удивительно. У актеров это просто сценическое движение, знаешь… А у тебя что-то совершенно иное… Как вспышка. Как… Ох, где же мое красноречие, нет слов! Ты часто репетируешь под эту музыку?
– Впервые. Не знаю, что на меня нашло, – призналась Ника нехотя.
– Значит, ты все это делала… просто так, не обдумывая заранее? Не планируя? – Теперь он стоял внизу, прямо у ее ног, а Ника по-прежнему на подмостках, глядя на него сверху и чувствуя себя словно на пьедестале.
У Ники перехватило дыхание. В эту минуту Кирилл смотрел на нее так, будто видел впервые, видел по-настоящему. В его зрачках, широких от полумрака, влажно горели огоньки потолочных светильников, но казалось, что за этим отражением, в самой глубине, шевелится кто-то. Древний, чуждый и пугающий. Девушке захотелось отшатнуться, но, когда Кирилл протянул ей узкую выточенную руку, она отозвалась всем телом, подалась вперед и положила свою ладонь в его. Прикосновение было сухое, будто даже с примесью мела или талька, и очень горячее. «Я Ника», – чуть не сказала она ему, чувствуя, что только теперь они познакомились.
Кирилл помог ей спуститься со сцены, и она оказалась в привычном положении, ниже его на голову. Робко улыбнулась и пробормотала хрипло:
– Мне пора.
Он окликнул ее уже в дверях:
– Подожди!
И, потрясенная силе своего страха перед Кириллом, перед этим залом, который видел и испытывает то же, что и она, как живое существо, да еще и запоминает, отпечатывая на самом себе каждое слово и ощущение, она замотала головой что есть сил. Ей хотелось разогнать морок. Слишком много призраков, слишком много глаз для двух оставшихся наедине людей. Она закашлялась, уже по-настоящему.
– Извини, болею. Мне пора.
Убегая, она продолжала нести на острых уголках своих плеч его взгляд, не ведая, каков он в реальности, в это мгновение: пристальный, медлительный. И темный.
[10]
Из жирной, напоенной талой водой земли лезли первые ростки, на клумбе показались уже клювики первоцветов, а ветви деревьев наливались пока не зеленью, но силой и упруго покачивались на фоне вечереющего, пронзительно-высокого неба, хотя ветра и не было. В холодном воздухе стоял сильный запах прели и почвы, от него после духоты зала щекотало в носу. И, лишь чихнув, неожиданно и неприлично громко, Ника осознала, что запыхалась, – стало быть, бежала, сама того не замечая. Пока вот – не чихнула, по стечению обстоятельств оказавшись при этом на середине большой лужи. Ноги успели промокнуть, вероятно, еще раньше, и девушка, уже не торопясь, побрела к берегу, то есть к бордюру, где и замерла серой болотной выпью.
Хорошо еще, что Кирилл не стал задерживаться. Она слышала его шаги по фойе, его морскую походку с заминкой, которая к вечеру становилась едва заметным прихрамыванием, но не подняла головы от компьютера, даже когда взвизгнула, растягиваясь, пружина на входной двери. После его ухода ей хотелось бежать – и она бежала. Теперь, в двух шагах от станции, она потерянно озиралась по сторонам. Жизнь текла мимо, непрерывным людским потоком к хлопающим стеклянным крыльям павильона метро, нервной гусеницей автомобильной пробки по проспекту. Гусеница то растягивалась, то поджималась, надрессированная по сигналам светофора, и Ника вдруг усомнилась в только что произошедшем на сцене театра. Все это было так неправдоподобно, что смахивало на видение. Неужели она и правда танцевала? Мышцы вдоль локтевых сгибов еще помнили каждый взмах рук. И Кирилл это видел? Зачем, зачем все так выстроилось – видит бог, она не хотела попадаться ему на глаза.
Ей было стыдно от того, что он наверняка теперь думает о ней. Жалкая кассирша возомнила себя актрисой и по вечерам отплясывает на сцене, пока никто не видит. Точь-в-точь девочка, красящая губы помадой и шаркающая перед зеркалом мамиными туфлями, не лодочками, а целыми лодками. Конечно, он похвалил ее, он же воспитанный человек… И от этого все еще хуже. Сейчас ей казалось, что танцевала она ужасно, и память трещала, как счетчик Гейгера, регистрируя каждую помарку, каждое неудачное па, гоняя образы по кругу, пока Нике не захотелось кричать. Все было плохо, хуже некуда, и он видел все это. И, хотя и сознавая всю бестолковость, она впервые в жизни разозлилась на Кирилла Мечникова – сначала за то, что он оказался в зале в неурочный час, да еще на самом краю ряда кресел, утонувшем в тени, так, что и не заметить. А через секунду и за то, что это вообще его конек: оказываться на грани ее жизни, и даже оттуда уметь беззастенчиво все изменить и пустить прахом. Как там у Земфиры? «И убить тебя – не-о-соз-нан-но, не-чаян-но…» Где мирное топкое болото, которое принадлежало только ей, серой выпи с худой шеей? Где скорлупа, в которой так спокойно и тесно? Почему все пошло трещинами, захрустело и рассыпалось?..
И лишь дома, вслушиваясь в невыносимый припев зациклившейся сигнализации во дворе, она вдруг смягчилась. Может, все не так уж страшно. Даже если он внутри посмеялся над нею. Ну да, такая вот она глупая и несуразная… Но то был всего один танец и всего один разговор, он как смятый комочек салфетки, смахнешь в корзину – и нет его. Завтра рядом будут и черноглазая Римма со своей кочевой любовью, и Липатова с тысячей поручений, вопросов, ценных указаний и претензий. И нынешний вечер изгладится из его мыслей. Уже, наверное, стерся. А ей это воспоминание останется «на потом», как десерт из горького шоколада, который можно съесть вдвоем, но можно и в одиночку.
