И лишь дома, вслушиваясь в невыносимый припев зациклившейся сигнализации во дворе, она вдруг смягчилась. Может, все не так уж страшно. Даже если он внутри посмеялся над нею. Ну да, такая вот она глупая и несуразная… Но то был всего один танец и всего один разговор, он как смятый комочек салфетки, смахнешь в корзину – и нет его. Завтра рядом будут и черноглазая Римма со своей кочевой любовью, и Липатова с тысячей поручений, вопросов, ценных указаний и претензий. И нынешний вечер изгладится из его мыслей. Уже, наверное, стерся. А ей это воспоминание останется «на потом», как десерт из горького шоколада, который можно съесть вдвоем, но можно и в одиночку.
Утром Ника даже уболтала себя стать оптимисткой. Общее с Кириллом переживание… Как будто это хоть чем-то их связывало! Зато не телефонный разговор, не дежурный кивок головы. Пусть неудачно, неудобно и жутко стыдно. Но он смотрел на нее, она на него, он подал руку, она взяла. Ничего ужасного не произошло. Ничего, что стоило бы его длительных размышлений.
Как же она заблуждалась…
Она ошиблась тем сильнее, что даже не предполагала, в какое русло направятся мысли Кирилла. Он все-таки думал о ней – но как!
Липатова была взвинчена. Через час после появления в театре она зашла к Нике и, плотно притворив за собой дверь, выложила все как есть: Кирилл сообщил ей, что Ника не просто профессиональный танцор, но еще и точно знает, как поставить танцевальный номер для спектакля и натаскать актеров. А значит, должна это сделать, просто обязана.
Обескуражена. Расстроена, подавлена. Еще недавно Нике казалось, что вчерашнее переживание сделало ее ближе к Кириллу. Раньше из них двоих лишь она хранила знание о нем, в которое не были посвящены все прочие, – теперь и он знал о ней кое-что сверх безликой нормы. У нее был секрет, раскрытый Кириллом, пусть и против ее желания, но который она хотела сохранить нетронутым остальными. Она доверяла этому человеку, в глубине души надеясь, что он каким-то образом понимает ее больше всех других, и ей даже не нужно произносить вслух свою просьбу. Но все оказалось иначе. Сама Ника его не интересовала – только спектакль, и получив на руки козырь, он тут же пустил его в ход. Она почувствовала себя преданной, хотя и знала, что на то нет никаких причин. Просто он, такой близкий и родной, снова повел себя как посторонний, кем вообще-то являлся, несмотря на ее фантазии, и очевидность этого факта доставила ей боль. А просьба, даже приказ, Липатовой привела в ужас.
Она отказывалась, сначала робко, потом, по мере того как рос натиск Липатовой, все резче. Нет, и еще раз нет, исключено. Да, она занималась танцами, отрицать не имеет смысла. Но разве это каким-то образом обязывает ее ставить танец для «Троянской войны…»? Разве кто-то может ее заставить?
Худрук ушла ни с чем, и, оставшись одна, Ника перевела дух и вытащила из тумбочки сменную футболку – за время спора на ее собственной, под мышками, на середине спины и под грудью, расплылись пятна нервного пота. Появись сейчас Кирилл в поле ее зрения, она, возможно, не удержалась бы и сказала что-то необдуманное, несмотря на всю свою любовь к нему. Любовь? Кажется, она впервые призналась себе, что любит.
Но сейчас не время: бой еще не окончен. В другой ситуации Липатова оставила бы Нику в покое. Они довольно давно знакомы, и за эти годы Лариса Юрьевна привыкла относиться к девушке как к креслу или торшеру, который удобен еще и тем, что продает билеты, дежурит в гардеробе и на телефоне. А тут вдруг – хореография. Кто бы подумал, что торшер танцует и даже способен принести пользу спектаклю! Но влияние Кирилла оказалось удивительно велико. Ника не представляла, какими словами он убедил режиссера, но, вдохновленная им, Липатова не намеревалась отступать. А билась она обычно насмерть.
В обед худрук вызвала ее к себе. Здесь, в кабинете, в отсутствие привычной обстановки кассы, Ника чувствовала себя школьницей на педсовете. Если в этом заключался коварный липатовский план, то, надо признать, он был бы небесполезен – с кем-нибудь другим. В Нике же любое давление, запугивание и манипуляции порождали протест.
– Ну что, надумала?
– Лариса Юрьевна, – Никин голос соскользнул вниз регистра – таким увещевают упрямых детей. – Я ведь уже все сказала… Я не буду ставить танец. Я вообще не танцую много лет, забыла и то, что знала. Вы ведь даже не видели меня – как вы можете уговаривать?
– Для того чтобы ставить танец, Барышниковым быть не надо. – Липатова стала раздраженно копаться в ворохе бумаг, под которыми уже оказался погребен ее новый стол. – Тем более что я верю Кириллу. Он разбирается.
«Да он во всем разбирается!» – чуть не выпалила Ника в сердцах.
– Могу я идти?
– Видишь ли, в чем дело, – начала Липатова вкрадчиво. – Идти ты, конечно, можешь, но вот в чем загвоздка. В этом театре работают лишь те люди, кому не все равно. Кому небезразлично. Кто горит желанием делать все ради искусства, ради лучшего результата, и они отдают этому всех себя. А ты не отдаешь. Разве я прошу так уж много? Нет. Но ты ради каких-то своих… амбиций… отказываешься участвовать в жизни театра. Возникает вопрос.
Она не озвучила вопрос, но намек был понят. Раз она такая неблагодарная эгоистка, ей не место среди служителей Театру.
Вместо того чтобы вжать голову в плечи и покорно согласиться на все, что требуется, Ника покачала головой:
– Я не буду ставить танец.
И вышла. Лишь в коридоре на нее стало накатываться осознание того, что же она натворила. Она потеряла работу. Театр «На бульваре» и Кирилл Мечников продолжат жить без нее. Наверное, они не особенно сильно почувствуют ее утрату, но что будет с ней самой…
И когда Ника почти уверилась, что все кончено, начался следующий раунд. Весть о ее профессии уже сквозняком промчалась по гримеркам. От женщин снарядили Рокотскую, но та лишь благоразумно помолчала, загадочно и насмешливо при этом щурясь. Мужчины отправили своим парламентером Даню Трифонова, и тот постарался уговорить Нику на свой манер, шутками и прибаутками. Ажиотаж вокруг Ники приобретал нездоровые черты абсурда. Мягко посоветовав Дане не тратить попусту время, девушка предпочла ускользнуть с глаз долой, взлетела вверх по винтовой лестнице мимо курилки, в которой, к счастью, никого не было. Лишь на чердаке она почувствовала себя сравнительно безопасно. На беззвучно звонящем мобильном дважды высветилось имя Липатовой, но Ника не подняла трубку.
– Это все глупость несусветная! – донеслось до нее минут двадцать спустя возмущенное Риммино восклицание. – И что, я должна упрашивать какую-то кассиршу? Три ха-ха.
– Ты никому ничего не должна, – ответил Кирилл. – И она не кассирша. Если бы ты видела, как она танцует! Ни ты, ни я так не умеем. Никто из труппы не умеет. И если бы ты оценила эту красоту… Она танцевала так, будто каждое ее движение уже написано на сцене, уже висит в воздухе, а она, ее тело, собирает какие-то диковинные плоды. Это было так естественно…
Римма выхватила лишь то, что относилось непосредственно к ней самой, и тут же обиделась:
– То есть ты хочешь сказать, что я не способна оценить?!
– Я хочу сказать только то, что говорю. Хотел бы сказать больше, сказал бы, домысливать за меня не стоит.
Голос Кирилла был обманчиво серебрист и мягок, как алюминий. Ника слышала, как рассыпалась по лестнице дробь Римминых каблучков, и затаилась. Кирилл за ней не последовал. Еще пару минут было тихо, потом заскрежетала створка распахиваемой форточки, щелкнула рассохшаяся рама. Ника могла с легкостью видеть через опущенные веки и стену, как Кирилл, присев на лестницу, смотрит вдаль и вдыхает ветер. Наконец, и его шаги перебрали одну за другой ступеньки и затихли внизу. Наверное, он был бы очень удивлен, узнав, что именно в эти самые минуты он убедил Нику согласиться.
Пришлось вспомнить давно забытое искусство. Она устраивала такие представления только в детстве, когда ужасно не хотелось вылезать из-под теплого одеяла и топать в школу через заснеженный двор. Для начала нужно было не встать по будильнику. Достаточно задержаться минуты на три – и вот уже в комнату заглядывает встревоженная мама:
– Никусь, ты чего?
– Горло болит… – отвечать следовало хрипло, улыбаться вяло и чуть виновато, а глазами двигать медленно. Мамина прохладная ладонь – у нее, худощавой до болезненности, всегда были холодные руки и ноги – ложилась на горячий ото сна лоб дочери. Мама озабоченно прикусывала губу и выходила в соседнюю комнату. Наступал следующий акт домашнего спектакля: Ника включала у изголовья бра в форме ракушки и утомленно щурилась, пока мама возвращалась, размашисто стряхивала градусник и ставила дочери под мышку. Тут наступала пора напряженного ожидания: если мама уйдет, все равно куда, в ванную или на кухню, – все получится; останется беспокойно искать в чертах Ники приметы болезни – все пойдет прахом… Но вот мама покидала детскую, всего на минутку, и этого хватало: Ника тут же касалась пальцами настенного светильника над головой, терпя легкий ожог, а потом касалась ими ртутного наконечника, наблюдая, как ползет вправо серебристая змейка, деление за делением. Прислонить градусник к лампе напрямую было неудобно – не отследить нужный момент: в сорок градусов мама не поверит, а сбивая обратно зашкалившие показатели, можно было не рассчитать силы, и нужно было начинать сначала. Обычно Нику устраивали тридцать семь и четыре. Довольно, чтобы остаться дома, и маловато, чтобы вызывать врача. А к вечеру хворь проходила без следа.
