повис в петле, болтая ногами, пока окончательно не затих. Во время его предсмертной пляски я думал о том, скольких же ещё людей предстоит убить, а потом проснулся.
Мой отец всегда говорил, что если ты можешь о чём-то подумать и представить — тогда это осуществимая вещь.
«Невозможно лишь то, — рассказывал он, — что мы не в силах себе вообразить».
В этих словах больше смысла, чем можно представить. Когда кто-то задумывается о создании благотворительного фонда, то в большинстве своём мыслит о помощи людям. Однако он сбивается с пути и начинает воровать, считая, что и без того в должной мере помогает обездоленным. Через какое-то время подобное становится стилем его жизни.
Чего мужчина из моего сна не мог понять, так это того, что можно упасть, даже когда ты на вершине, и, наоборот, можно подняться, когда ты на дне. «Мементо мори — помни о смерти». Философски, метафорически и буквально. Робин Гуд согласился бы.
Некоторые люди думают, что именно деньги могут сделать мир лучше, что именно деньги могут изменить всё, но даже если бы у человека, который полон решимости что-то изменить, имелся бесконечный запас всех видов валюты в мире, этот человек не смог бы почти ничего. Более того, велик шанс, что он сделал бы лишь хуже.
Бедняки, враз ставшие богачами, перестали бы работать. Со временем перестали бы работать почти все. Государство как система, со стороны так похожая на наш организм, попросту отключилась бы, потому что эритроциты прекратили свою рабочую деятельность. Теперь эритроциты сидят дома, в своих огромных богатых особняках, пока клетки мозга в это же время медленно отмирают.
Есть люди, которые считают, что лучшая система мира — баланс. Необходимо уравновесить чаши весов, добиться того, что не будет богатых и бедных, все будут равны. Имею в виду — финансово. На ум приходит такое слово, как «коммунизм». Однако есть и другие, которые боятся баланса. Которые готовы на всё, чтобы не допустить распространения подобной идеологии.
Меняться трудно. Может, именно поэтому мир желает оставаться таким, какой есть сейчас. Люди желают оставаться теми же, кто они сейчас. Поэтому с возрастом мы всё больше и больше отдаём предпочтение старому и уже знакомому. Мы даже не желаем пробовать новое. Не желаем идти в ногу со временем. Развиваться — уже не для нас. Наступает момент стагнации и угасания. Развитие — удел молодых. Опыт и мудрость — стариков.
Когда я полностью записал сон, то посетил уборную и умылся, а далее налил себе кружку горячего кофе и подошёл к окну. Мне нравилось смотреть на двор и размышлять. Ряды машин, люди… это всё позволяет мозгам работать. Не стоять на месте.
Звонок телефона неожиданно прервал мои размышления. Это была Мишель.
— Эта женщина появляется в моей жизни слишком часто, — недовольно прошептал я. — При следующем её приходе я притворюсь, что никого нет дома, по примеру Элис.
Взяв телефон, я узнал, что Джим вышел из комы. И только я уже было обрадовался, что эти двое теперь будут мучить уши друг друга, а не мои, как Мишель добавила:
— Но почти сразу у него случился приступ, и теперь он в критическом состоянии. Врачи говорят, что, скорее всего, Джим снова впадёт в кому… — Женщина говорила тоном человека, желающего впасть в истерику, но я знаю, что она не сделает этого. Максимум, что Мишель себе позволяла, — небольшие паузы и вздохи сожаления.
Судя по всему, женщина считает, что это её вина. Видимо, думает, что жизнь Джима сложилась бы иначе, если бы она заступилась за него и отстояла перед Филиппом. Похоже, её материнские чувства нанесли коварный удар со спины.
Депрессия Мишель напомнила мне о матери и её самоубийстве. Когда разговор с Мишель завершился, я сел в кресло, глотнув остывший кофе. Мне пришло осознание, что сейчас у Мишель и Джима столько общения, сколько не было за последние несколько лет. Сколько они там жили порознь?
В такой момент я не могу не думать о моём младшем брате и событии, произошедшем с моей матерью: как она отравила вначале его, а потом и себя. Как она решила, что этот мир слишком жесток для её маленького сына, чтобы позволить ему в нём расти. Я до сих пор помню эту сцену, когда вернулся из школы домой, застав там два мёртвых, холодных и безжизненных тела.
Потребовалось много времени, чтобы отпустить их обоих, но чему я научился, так это тому, что человеческая плоть увядает, поэтому нужно уметь отпускать. Другого выбора нет. За всю жизнь в среднем человеческое сердце бьётся два с половиной миллиарда раз, но в конечном итоге биение и перекачка крови должны прекратиться. Мышца должна умереть.
Помыв кружку, я зашёл в соседнюю комнату, где, как обычно, застал Рауля, который изучал мои дневники, а потом услышал громкий хлопок дверцы машины со двора. Судя по всему, парень открыл окно, так что звуки проникали в квартиру в полной мере.
Подойдя к окну, одёрнул штору и выглянул наружу. Это была Элис, её двое детей и какая-то пожилая женщина. Может, мать Элис?
На моих глазах Ширли выхватила из рук Джорджа какую-то игрушку, за что тот тут же ударил её, отбирая игрушку обратно.
— Не бей сестру, — строго высказалась пожилая женщина. — Девочек бить нельзя.
Забавно. Меня учили этому же. Потому я сейчас подсматриваю за детьми со стороны, а по ночам мечтаю об их матери, которая снится мне в образах самых разных женщин, которым я отрубаю ногу.
Выйдя из комнаты, я подошёл к наружной двери, взглянув в «рыбий глаз». Компания прошла мимо к своей квартире.
Хочется надеяться, что на пути Ширли и Джорджа никто не встанет. Никто не разлучит их, никто не испортит детство. В конце концов, даже если у них нет того, что они хотят, у них есть то, что им нужно.
Позавтракав вместе с Раулем, я обнаружил, что запас продуктов подходит к концу. Обычно их хватает на больший срок, но у меня оказались задержавшиеся гости… Пришлось пойти в магазин.
Спустя десять минут я уже шёл по Лейксайд-драйв. Если пройти по определённой улице достаточное количество раз, то можно запомнить всё: какие машины на ней паркуются, какие деревья на ней растут и какие здания возвели вокруг. Ежели кому-то трудно вообразить себе это, вспомните места любимой игры, где проходили сотни и тысячи раз. Разве найдётся там хоть один камень, который не был бы, хоть
