Новые незнакомые лица. Стоило приехать, чтобы увидеть их, на перекрестках, в переулках и дворах. Эти люди не знали ее так же, как она не знала их. И, хотя за время прогулки она встречала некоторых знакомых, те не успевали признать ее, пока она проскальзывала мимо, а если и вспоминали Веронику Ирбитову, то не бросались вдогонку. В сердце родного города она стала чужой. Ее никто не ждал, и о ней никто не грезил. Теперь неважно, разнесется ли слух о ее появлении, заворочаются ли новые сплетни или она останется незамеченной, кусочком прежней жизни, которая минула навсегда. Эти люди ничего ей не сделают, они не навредят. И никогда не могли навредить, просто раньше Ника не понимала этого. Она слишком боялась.
Страх, который родился в бетонном подвале швейной фабрики, той самой, что еще стоит в тупике улицы Майкова, который поднял свою скорпионью голову в сотнях километров отсюда, в переходе между Курской кольцевой и радиальной, – его больше не было. Освобожденная, Ника ускорила шаг, села на автобус, отметив про себя, что маршрут изменился, и добралась до родительского дома. Его торец все еще украшало огромное мозаичное панно с конем-атомом, укрощенным человеческой рукой.
До самого вечера, пока отец не пришел с работы, мама не отпускала ее руку. Она поила Нику чаем, закармливала домашними вкусностями, подкладывая в тарелку еще и еще, пока дочь не взмолилась:
– Мамочка, одумайся, я умру от заворота кишок!
– До чего ты худенькая! Посмотри на себя, превратилась в тень. Где моя девочка?
– Ты так говоришь, будто я была пятидесятого размера, а сейчас стала сорок второго. Мой вес нисколечко не изменился!
Мама качала головой и принималась ахать, охать и суетиться дальше. Она тараторила без умолку, посвящая Нику во все новости и сплетни, припоминая дальних родственников, одноклассников, соседей, институтских подруг. Кажется, мама была в курсе всего происходящего и когда-либо происходившего в городе с момента его основания. Кто женился, кто развелся из-за измены, а кого уже похоронили, кто ввязался в темную историю, а кто выбирался в городскую думу, но не прошел. Чей сын стал бандитом, а чей – бизнесменом, чья дочка выскочила замуж «по залету», а чья так и осталась «в девках» – мать знала все про всех, и Ника была неприятно удивлена, потому что раньше, до произошедшего с ней, просто не замечала этого. Благодаря таким вот людям Ника и сбежала в Москву. Но когда она пыталась убедить маму, что ее не интересуют все эти бессмысленные и разрозненные сведения, та только всплескивала руками – и явно не принимала всерьез. Ника обнимала ее за острые плечи, только чтобы дать себе время посидеть в тишине, и вспоминала, как в детстве пустел их двор, стоило по телевизору начаться вечерней серии «Санта-Барбары». Вот почему бесконечная мыльная опера имела такой неслыханный успех в русской глубинке: она была зеркалом этой глубинки.
Наконец, глаза матери стали многозначительными и круглыми. Ника поняла, что та собирается сказать что-то действительно важное.
– Дмитрия Караева выпустили.
Значит, Митя на свободе… Никины руки неосознанно сцепились в замок, а в голове мелькнула мысль: «Неужели она почувствовала это через расстояния?» Неужели в тот самый день, когда Митя вышел, она увидела его в метро…
– Когда, давно? – решила уточнить Ника.
– Месяца два назад.
Все правильно. Не стоит домысливать мистическую составляющую там, где ею и не пахнет. Это просто жизнь, которая идет дальше, а не заспиртованный уродец в банке.
– Но ты не волнуйся, – продолжала мама. – Говорят, он вполне вменяемый и даже не думает о тебе больше. Он не побеспокоит тебя. Тем более что я приглядываю за ним.
– Не надо приглядывать, мам. Пусть просто живет как можно дальше от вас и меня.
А про себя Ника подумала: «Она ни от чего не застрахована». И в голову Мити не может залезть, как не попадут туда ни врачи, ни полицейские. И что с того? Той давней истории надо положить конец. Ее собственная жизнь идет далеко отсюда, и никто не сможет этому помешать. Ну, разве что шальная машина из-за угла, кирпич с крыши, неисправная турбина самолета, бомба смертника – и еще сотня-другая опасностей, которые идут в ногу с нею, несутся ей в лицо, незаметно, ежеминутно и ежечасно.
После появления в квартире отца разговоры о Мите прекратились. Ника знала, что папа до сих пор подозревает, что она рассказала о своем похищении не всю правду. Что ж, ей его не переубедить, не стоит и стараться, каждый верит лишь в то, во что готов поверить. А еще родители были готовы поверить в интересную жизнь их дочери в столице – и Ника не стала их разочаровывать, хотя ее рассказы и напоминали истину весьма отдаленно, и притом с большим количеством купюр.
Через час она почувствовала, что должна быть где-то в другом месте. Что до сих пор не сделала того, зачем приехала сюда.
– Мам… а Лешка до сих пор тут живет? Не переехал?
– Живет, а как же…
– Хорошо, – Ника легко встала. – Тогда я к нему.
– Ника, он женился.
Прозвучало как предостережение, и Ника усмехнулась:
– Семейный очаг останется неприкосновенным.
Их подъезды всегда разделяло лишь с десяток метров тенистого палисадника, в который солнечный свет не заглядывал даже в полдень: северная сторона. Одна только старая сирень с голыми узловатыми ногами, заросли мокреца да пара кустиков голубеньких водосборов и хосты с сочными лопухами гофрированных листьев – и вот уже Лешин подъезд. Заходишь внутрь – и сразу (еще глаза не привыкли к темноте, а лампочка под потолком выкручена каким-то очередным умельцем) в нос бьет сырой холодный запах проросшей картошки, земли и цемента. Это из подвала, куда через три ступеньки вниз ведет запертая деревянная дверь, подступы к которой теперь перекрыты детской коляской. Ника прекрасно помнит, как они с Лешкой таскали у родителей ключи и потом, согнувшись в три погибели, слонялись в потемках подвала, пугая друг друга из-за углов, ковыряясь гвоздями в замках соседских отсеков, периодически влетая лбом в нависающую толстенную трубу отопления и коптя свечным огарком свои имена на сером низком потолке.
С верхних этажей вниз по лестнице стекал запах жженого масла и ванили. За эти годы он не изменился: в тридцать восьмой квартире Марья Павловна жарит пончики. Ника не допустила и вероятности, что за это время со своенравной старушенцией что-то могло произойти, а у плиты теперь стоит, заслоняясь от шкворчащих брызг, ее невестка. Нет, ей стало вдруг жизненно важно думать, что все с Марьей Павловной в порядке, а иначе и быть не может. Как в порядке три ряда крашеных почтовых ящиков между первым и вторым этажом, как в порядке коричневые перила, с которых можно было кататься, когда не видят родители («Ника, а ну слезай! А вдруг туда кто-то воткнул лезвие? Распорешь себе все к чертовой матери!»). На третьем этаже вся площадка была уставлена так, что не пройти: подранное кошкой кресло, высокий стеллаж с растрескавшейся полировкой и вынутыми полками, цветочные горшки без цветов в металлической треноге, раскрашенной черно-белыми мазками «под березку». А еще тумбочка, на которой изрядно пованивала хрустальная пепельница, по-советски увесистая, основательная, с волнистыми краями, вся утыканная разномастными окурками, от гнутых гильз «Беломора» и крапчато-рыжего «Кэмела» до женственно-тонких огрызочков, прихваченных морщинистыми помадными оттисками губ. И одинокая лыжа, выглядывающая из-за шкафа ладьей своего носа. Ника уехала из города почти четыре года назад, и еще сколько-то времени до этого она не заходила к Леше в гости – но помнила каждую мелочь, вплоть до щербины в полу его лестничной клетки.
Она остановилась у обитой коричневым дерматином двери. Все тот же дерматин, та же черная заплатка на уровне пояса, те же заклепки: не гладко-круглые, а ребристые, как крохотные зонтики. И пока рука поднималась, ухо уже слышало звонок, что должен раздаться вслед за этим. Сварливое электрическое дребезжание, будто заливается старенькая собачонка. Ника так и не смогла нажать на кнопку – и кашляющая, простуженная трель не прозвучала. Ника все еще оставалась невидимкой и боялась своим появлением потревожить хоть кого-то. Из-за двери доносились очень простые, мирные звуки, быстро-быстро стучал по доске нож, бубнил телевизор, шумела вода в туалетном бачке, хлопала дверь, однообразно пиликал мобильный телефон…
«Лен, чайник вскипел!»
Ника затаила дыхание. Она сразу же узнала голос Леши, и это оказалось намного болезненнее, чем она ожидала. Рука дернулась к звонку, сведенная судорогой на сгибе локтя, и Ника отдернула ее, чтобы не искушаться.
И вдруг «глазок» подмигнул заслоненным светом, и дверь тут же распахнулась.
