— Не нравится? Спроси у солнца, — беззаботно ответила Мадригал.
— Жуткая история. Что за чудовищная фантазия у химер!
— Каков источник вдохновения, такова и фантазия.
Среди верхушек деревьев уже виднелся купол храма, серебряная мозаика мерцала сквозь ветви.
— Сюда, — сказала Мадригал, замедляя полет, чтобы спуститься вниз через просвет в густой листве. Тело дрожало от ночного ветра, свободы и предвкушения. В подсознании шевелился страх перед будущим — чем обернется ее безрассудный побег? Его заглушали шелест листьев, и музыка ветра, и свист рассекаемого крыльями воздуха. Шшух-шшух — летали вокруг эвангелины, змееголовые птицы, пьющие ночной нектар вечных деревьев. В темноте рощи их глаза вспыхивали серебряным светом, подобно мозаике на крыше храма.
Теплой волной всколыхнув воздух, Акива приземлился рядом с Мадригал. Она повернулась к нему. На их лицах все еще были маски. В полете они могли сорвать их, но не сделали этого. Мадригал думала об этом мгновении, о том, как они будут стоять лицом друг к другу, и в ее воображении маску с нее снял Акива, а с него — она.
Наверное, ему представлялось то же самое. Он сделал к ней шаг.
Реальный мир, и так уже отдаленный — лишь треск фейерверка на самом краю горизонта, — исчез полностью. По телу Мадригал пробежал сладкий, волнующий трепет, словно она — струна лютни. Акива снял перчатки и кончиками пальцев прикоснулся к ней, пробежал по рукам и шее. Развязал на затылке ленты, на которых держалась маска. Весь вечер она смотрела на мир сквозь маленькие отверстия, теперь поле зрения расширилось, и перед ней в полный рост предстал Акива, все еще в комичном образе. Она услышала его тихий восторженный шепот «красавица!», потянулась к нему и тоже сняла маску.
— Привет, — чуть слышно произнесла она, так же, как при встрече во время эмберлина. Тогда она просияла от счастья. По сравнению с чувством, переполнявшим ее теперь, то счастье казалось лишь искрой в фейерверке.
Он был еще прекраснее, чем в ее воспоминаниях. В Буллфинче, умирающий, мертвенно-бледный, ослабший, он все равно был красив. Сейчас, пышущий здоровьем, светящийся изнутри от любви, он пылко смотрел на нее воодушевленным, радостным взглядом, полным надежд и ожиданий. Он был жив.
Жив благодаря ей.
— Привет, — прошептал он в ответ.
Они удивленно смотрели друг на друга. Только прикосновение могло помочь поверить в реальность происходящего.
Едва дыша, Мадригал дотронулась дрожащей рукой до могучей груди Акивы. Дрожь тотчас прошла. Сквозь ткань его рубахи ощущался жар. Воздух в роще до того сгустился, что его впору было пить, стал настолько плотным, что с ним можно было танцевать. Казалось, между ними стоит невидимое существо, но едва Мадригал сделала шаг к Акиве, оно исчезло.
Акива обнял ее, а она вскинула голову, чтобы вновь прошептать: «Привет!»
Он отозвался, и Мадригал обвеяло его дыханием. Веки изумленно распахнутых глаз затрепетали, губы встретились, и лишь прикосновение убедило, что все происходит на самом деле.
Давным-давно жили гигантские монстры, громадные, как миры, которые плавали во тьме. Монстры эти назывались гибборимы. Они любили тьму, ведь она скрывала их уродство. Стоило только другим существам исхитриться и добыть свет, гибборимы тут же его гасили. Как только появлялись звезды, они тотчас их глотали. Казалось, тьма будет вечной.
Однажды племя отважных воинов, услыхав о гибборимах, отправилось в дальний путь, чтобы с ними сразиться. Война света и тьмы затянулась надолго, многие воины пали в боях. Под конец, когда они все-таки одолели монстров, в живых осталась лишь сотня воинов — божественных звезд, принесших свет во вселенную.
Они сотворили другие звезды, среди них и солнце, и не осталось больше тьмы, один бесконечный свет. По своему подобию сотворили они детей — серафимов — и послали их нести свет в другие миры. Все было хорошо, но как-то раз последний из гибборимов, которого звали Замзумин, убедил божественные звезды в том, что мрак необходим, что свет по сравнению с ним будет казаться ярче. И звезды создали мрак.
Однако Замзумин их обманул. На самом деле ему нужна была лишь крупица тьмы. Он вдохнул жизнь во мрак, и как звезды сотворили серафимов, так и он по своему подобию сотворил химер, таких же отвратительных, как и он сам. С тех пор серафимы сражаются на стороне света, а химеры — на стороне тьмы, и останутся они врагами до тех пор, пока миру не придет конец.
Мадригал нехотя рассмеялась.
— Замзумин? Что за имя?
— Откуда мне знать? Ведь это твой предок.
— А, ну да. Злобный дядька Замзумин, который сделал меня из мрака.
— Из жуткого мрака, — сказал Акива. — Поэтому на тебя невозможно смотреть.
Она вновь засмеялась, весело и с удовольствием.
— Всегда задавалась вопросом, откуда это во мне. Теперь понятно. Рога у меня от отца, а жуткая внешность — от дядьки, огромного злобного монстра.
Помолчав, она добавила:
— Моя история мне нравится больше. Лучше быть сотворенной из слез, чем из мрака.
— Обе не особенно радостные.
— Да уж. А давай сами придумаем миф.
Обнявшись, они лежали на ворохе одежды на заросшем мхом пригорке за храмом Эллаи, рядом журчал ручеек. Обе луны спрятались за кронами деревьев, закрылись на ночь белые цветки вечных деревьев, затихли эвангелины. Приближалось время возвращаться, но они гнали от себя эту мысль, словно могли остановить рассвет.
— Давным-давно… — начал было Акива, но замолчал, когда его губы случайно коснулись шеи Мадригал. — М-м-м, сахар. Я думал, его не осталось. Придется проверить еще раз, везде.
Мадригал засмеялась, беспомощно извиваясь:
— Хватит, хватит, щекотно!
Но Акива продолжал прикасаться губами к ее шее, щекотка прошла, уступив место трепету, и вскоре Мадригал перестала сопротивляться.
Прошло некоторое время, прежде чем они вернулись к сочинению нового мифа.
— Давным-давно, — пробормотала Мадригал, прижавшись к груди Акивы, при этом изгиб ее левого рога повторял очертание его щеки, — существовал идеальный мир, в котором жили птицы и причудливые существа, мир, полный восхитительных вещей: медовых кувшинок, и потрясающей доброты, и горностаев…
— Горностаев?!
— Тсс. И в мире этом уже были и свет и тьма, а потому он не нуждался ни в пронырах-звездах — его ни от чего не нужно было спасать, ни в истекающих кровью солнцах, ни в плачущих лунах. А самое главное, он никогда не знал войны — ужасной и опустошительной. Земля и вода, воздух и огонь — все четыре стихии были в нем, но не хватало последней. Любви.
Акива прикрыл глаза. Слушая, он улыбался и гладил короткие волосы Мадригал, ее ребристые рога.
— Этот рай был словно ларец, в котором не хватало сокровища. Так он и существовал, день за днем, с розовыми восходами, и звуками, и удивительными ароматами, и ждал, когда его найдут влюбленные и наполнят своим счастьем. — Пауза. — Вот и все.
— Все? — Акива открыл глаза. — Что значит — вот и все?
Она потерлась щекой о золотистую кожу его груди и ответила:
— История не окончена. Мир все еще ждет.
— Знаешь туда дорогу? — спросил он задумчиво. — Пойдем, пока не взошло солнце.
Солнце. Мадригал, тянувшаяся губами к плечу Акивы — тому самому, со шрамом, напоминающем об их первой встрече в Буллфинче, — замерла. Ведь она могла бросить его, истекающего кровью, или — еще хуже — прикончить, однако что-то остановило ее, и теперь они вместе. Мысль о том, что подходит время высвободиться из объятий, одеться, уйти, вызывала в душе отчаянное сопротивление.
А еще был страх — что там, в Лораменди, произошло после ее исчезновения? Образ разъяренного Тьяго мешал ее счастью, она гнала мысли о нем, однако рассвет надвигался неотвратимо.
— Мне пора уходить, — проговорила она печальным голосом.
— Я знаю, — ответил Акива. На его лице тоже отразилась тоска. Он не спросил: «Что нам делать?» — как и она. Позже они будут обсуждать такие вещи; в первую ночь они оба не решались говорить о будущем, и, несмотря на все то, что они обрели в ту ночь, они все еще робели друг перед другом.
Мадригал потянулась рукой к амулету, который носила на шее.
— Ты знаешь, что это? — спросила она, развязывая шнурок.
— Косточка?
— Ну да. Счастливая косточка. Возьмись пальцем за отросток, вот так. Потом каждый из нас должен загадать желание и потянуть. У кого останется больший кусок — тот выиграл, и его желание исполнится.
— Волшебство? — спросил Акива, усаживаясь. — Что же это за птица, чьи кости творят волшебство?
— О, это вовсе не волшебство. На самом деле желания не исполняются.
— Зачем тогда все это?
Она пожала плечами.
— Ради надежды? Надежда — великая сила. Настоящего волшебства здесь, конечно, нет, но если ты знаешь, чего хотел бы больше всего на свете, и хранишь в себе надежду как огонек, она может осуществиться. Это почти как волшебство.
