Один из бойцов подошел к девушке, и она немного отшатнулась от него.
– Спокойно, все в порядке, нам просто нужно убедиться, что вы не Нелюдь, – приговаривал солдат. Она, конечно, не понимала его, но мирный тон все-таки улавливала.
В конце концов, она позволила произвести над собой и ребятенком какие-то манипуляции, и все в отряде успокоились, поняв, что я не соврал. Это действительно были самые обычные люди. Живые и перепуганные.
– Вы говорите по-английски? – Спросил командир группы у незнакомки.
– Английский? Плохо. Говорить плохо. – Акцент у нее действительно оказался просто ужасным. Я едва разбирал слова, которые она произносила, но у военного, похоже, проблем с коммуникацией никаких не возникло.
– Вы можете нам рассказать, что здесь происходит?
– Вы… кто? – Осведомилась женщина, начав с подозрением осматривать экипировку без единого опознавательного знака. – Не Италия. Вы не Италия.
– Да, мы не итальянцы, – подтвердил очевидное наш переговорщик, – мы солдаты другой страны. Союзники.
– Но почему нас не спасает Италия? Il nostro paese si è dimenticato di noi?!
– Говорите по-английски, иначе мы не сможем понять вас. Вы можете рассказать, что здесь происходит? Где все люди, почему нет связи и электричества?
– Электричество… – глупо повторила незнакомка, по-видимому не поняв большинство вопросов. – Электричество нет. Давно, больше двух неделя.
– А связь? – Солдат растопырил мизинец и большой палец, приложив руку к лицу на манер телефонной трубки, чтобы девушка могла понять, о чем он спрашивает.
– Телефон нет работать. – Покачала головой та в ответ. – Тоже давно, даже больше, чем электричество.
– Вы знаете, где все люди? Куда исчезли горожане?
– Люди… люди измениться. Они хватать других abitante и куда-то тащить. Мы прятаться. Мой муж… защищал нас несколько дней, но он тоже схватился. С тех пор тут только я и мой bambino. Пожалуйста, помогите нам. Уйти. Нужно быстро уйти отсюда!
Бойцы переглянулись между собой, опуская оружие. Они убедились, что здешние обитатели неопасны, и сами скорее нуждаются в помощи.
– Что думаете, мужики?
– Хреново дело… пока что все слова этого упыря подтверждаются.
– Я вообще-то все слышу, – недовольно отозвался я из угла комнаты.
– А-э-э… – боец, не ожидавший что у меня такой острый слух, стушевался. – Это я так, к слову.
– Значит так, синьора, – вперед снова выступил командир, который владел английским почти идеально, – мы вернемся за вами через два-три дня, вам ясно? – Он показал поочередно два и три пальца. – Два или три дня! Будьте готовы покинуть город вместе с нами!
– О, mio salvatore! Спасибо! Спасибо! Я понимать! Мы ждать вас! Боже, храни вас!
Девушка с такой пылкой благодарностью кинулась к солдату, что тот едва успевал отбиваться даже от ее одной руки, так как второй она держала притихшего пацаненка. Незнакомка хватала его за пальцы и все норовила расцеловать облаченные в перчатки ладони, и я почти наяву увидел, как пунцовеет командир.
– Э-э-э, гражданочка, успокойтесь! Я женат, не надо этого! Fermare, я сказал!
Кое-как угомонив девушку, фонтанирующую радостью словно полугодовалый щенок, бойцы принялись располагаться на отдых. Я сам вызвался остаться на нижнем этаже, чтобы они могли отдохнуть от душной экипировки, и это предложение, как мне показалось, было встречено искренним восторгом. Впрочем, замышляй я что-нибудь дурное, я бы и так мог дотянуться до них щупами Силы, но портить ребятам отдых не хотел. Я не уверен, что они наснимали достаточное количество материала, чтобы убедить правительство в том, что в Риме действительно свила гнездо жуткая тварь, а это значило, что блуждать нам по здешним окрестностям предстоит еще долго.
Но полного доверия, конечно же, ко мне не было. Поэтому помимо обязательного караульного на втором этаже, который охранял сон своих боевых товарищей, ко мне приставили еще одного наблюдателя, разделившего со мной первый этаж. На всякий случай.
Первым со мной сидел абсолютный молчун, не проронивший за час ни единого звука. Если бы не сверкающие настороженностью и злобой глаза под стеклами специальной маски, то его неподвижную фигуру можно было принять за каменное изваяние, или за манекен, облаченный в военный костюм. Но вскоре его сменил другой соратник, который оказался не в пример более любопытным. Уже на пятой минуте он не выдержал молчания, и задал первый вопрос.
– Зачем вы это делаете?
– Делаю что? – Не понял я.
– Помогаете против своего же…
– Своего же кого? – Я повернул голову в сторону парня, и тот отвел глаза, не выдержав тьмы моего взгляда.
– Ну… – замялся он, подбирая слова, – не знаю. Соплеменника, что ли? Вы же с ним вроде как оба… Аиды…
– А ты бы захотел помогать Чикатило? Вы же с ним тоже люди.
– М-м-м… аналогии. Просто и понятно. Вот только я и Чикатило совершенно разные.
– Ты думаешь? – Приподнял я бровь, изображая удивление. – Ты когда-нибудь убивал людей?
– Что?! – Военный вскинулся, будто я затронул какую-то запретную тему. – К чему этот вопрос?
– Просто ответь.
Парень немного помялся, преодолевая какие-то свои внутренние барьеры, и в конце концов выдал мне ответ.
– Да. Но только по службе.
– И Чикатило тоже убивал. Видишь, такое маленькое, но такое важное сходство. Так чем же вы разные?
– Подождите… – боец замахал руками, словно изображал отмотку пленки назад. – Я ведь не про себя спрашивал, а про вас! Вы с этим Древним владеете одной непонятной херней, оба управляете мертвыми, и оба много убиваете. У вас с ним сходств гораздо больше… поэтому мне и непонятно, зачем вам это? На пару с этим существом вы могли бы… ну, не знаю, мир захватить.
– А тебе по шапке-то не прилетит за такие вопросы? – Кивнул я закрепленный на его плече глазок объектива.
– А что я? – Наигранно удивился солдат. – Я ж просто спрашиваю. Хочу понять, что вами движет. Они, – его палец постучал по прямоугольнику мини-камеры, – думаю тоже.
– Хочешь знать, что мной движет? – Я раскинулся на небольшом кухонном стуле, словно пьяный, уставившись в потолок. – А я сам не знаю. Я пытаюсь заставить себя жить, пытаюсь найти какую-то благородную цель, которая могла бы хоть немного затмить все то, что я натворил в прошлом. Стараюсь заставить себя поверить, что я заслужил право на безмятежное и мирное существование. Но все стимулы, которые я себе нахожу, какие-то краткосрочные. Они слишком быстро истаивают, переставая подстегивать меня, и я снова остаюсь в темноте своего разума один.
– Вам так скучно жить?
– Скучно? Вот скажи, сколько человек ты убил?
– Кха… – боец снова помялся, прежде чем ответить на вопрос. – Восемнадцать.
– Ты помнишь каждого?
– Я… наверное, нет. В память запал только первый, а остальные просто сидят в голове безликими зарубками.
– А что этот первый, ты часто видишь его? Он приходит к тебе во снах? Его лицо мерещится тебе в случайном прохожем? Или, может быть, ты иногда видишь его черты в собственном отражении?
Боец подавлено молчал, но я понял, что своими словами задел его за душу. Он не хотел быть убийцей, но был им, и это пожирало его изнутри. Не знаю, почему бездействуют министерские психологи, но чувствую, что этому парню нужна была помощь. Хотя, быть может, на него так повлияли вид мертвого города, изнурительный марш-бросок и мое общество?
– А теперь представь, воин, – продолжал я, разглядывая тонкий узор на потолочной плитке. – Что таких призраков в твоей голове тысячи. Сотни тысяч. Их настолько много, что ты не в состоянии даже сосчитать их. И ты видишь не только их лица, но и фрагменты их воспоминаний, ощущаешь обрывки их эмоций и чувств. Представил?
– Нет, – честно признался солдат. – Такую жесть невозможно представить.
– Везет тебе. А меня эта жесть преследует постоянно. Она опустошает и снедает меня. И когда я находился в самом начале этого пути, мне даже было страшно ложиться спать. Потому что мертвые в моих снах становились живыми, а я убивал их вновь и вновь, раз за разом. И это повторялось бесконечно, как зацикленная кинопленка. В какой-то момент я перегорел настолько, что сны исчезли. Я просто видел перед собой мрак и пустоту, и просыпаясь каждый раз, чувствовал себя разбитым и опустошенным. А теперь то же самое происходит со мной и наяву – мой разум просто отключает все страшные и жуткие воспоминания, а вместе с ними угасает и моя личность. Мне не нужен сон, не нужна еда, не нужен воздух. Я не умею искренне смеяться или радоваться, как и не могу больше сочувствовать и сопереживать. Из человеческого со мной остались только злоба и страх, но я опасаюсь, что и они не будут со мной всегда.
