— Теперь он один, — пробормотал он, — один-одинешенек, наедине со своей алчностью и… и… с восковой куклой!
Сердце мое подпрыгнуло к горлу.
В ужасе смотрел я на Хароузека.
Может, он сумасшедший? Ведь только бредовые фантазии заставляли его выдумывать подобные вещи.
Ну конечно, конечно! Он придумал, ему все приснилось!
Не могли быть правдой ужасы, рассказанные им об окулисте. Он ведь чахоточный, и его мозг в бреду предсмертной лихорадки.
И мне захотелось успокоить его шутками, направить его мысли в разумное русло.
И здесь, прежде чем я подобрал слова, как молния мелькнуло в моей памяти лицо Вассертрума с заячьей губой, когда он в прошлый раз заглянул в мою каморку, зыркнув рыбьими глазами в распахнутую дверь.
Доктор Савиоли! Доктор Савиоли! Да-да, так же звали молодого человека, о котором мне доверительным шепотом рассказал актер-кукловод Цвак, сдавший ему свою студию, как о важном квартиросъемщике.
Доктор Савиоли! Как громкое эхо всплыло это имя в моей душе. Вереница расплывчатых картин трепетала в моем сердце, вызывая страшные подозрения, обрушившиеся на меня. Мне хотелось расспросить Хароузека, от страха рассказать ему быстрее все, что я в тот раз пережил, и тут я увидел, что им овладел приступ резкого кашля и он вот-вот упадет. Я успел еще только заметить, как он, с трудом опираясь о стену, еле волочит ноги по лужам, кивнув мне головой на прощанье.
Да, да, он прав, он говорил не в бреду, понимал я, это неуловимая тень преступления, крадущаяся по переулку днем и ночью и пытающаяся обрести плоть и кровь.
Она носится в воздухе, но мы не замечаем. Вдруг эта тень низвергается в человеческую душу, мы не догадываемся — тут ли, там ли. И прежде чем успеваем понять, бесформенное обрело форму и все давным-давно свершено.
И только еще смутные толки о каком-то ужасном происшествии доходят до нас.
Я сразу же понял эти загадочные создания, обитавшие вокруг меня, в их внутренней сути: их безвольно несло по жизни, поддерживаемой невидимым магнетическим течением, так же как недавно в грязной водосточной канаве проносило свадебный букет новобрачных.
Мне казалось, будто все дома уставились на меня хитрыми глазами, полными неописуемой злобы, а ворота распахнули черные пасти, из которых вырвали языки, — глотки, готовые издать оглушительный вой, настолько оглушительный и полный злобы, что от страха душа уйдет в пятки.
Что же еще сказал в конце студент о старьевщике? Я шепотом повторил его слова: Аарон Вассертрум наедине со своей алчностью и восковой куклой.
Что он подразумевал под восковой куклой?
Это могло быть всего лишь сравнением, успокаивал я себя, одной из тех болезненных метафор, с которыми он обычно нападал врасплох, они были непонятны собеседнику — метафоры, ставшие позднее зримыми, могли испугать до глубины души, как вещи необычной формы, когда на них внезапно падает яркий луч света.
Я глубоко вздохнул, чтобы успокоиться и избавиться от жуткого впечатления, произведенного на меня рассказом Хароузека.
Я лучше теперь различал людей, стоявших со мною под аркой, — рядом находился тучный старик. Тот самый, что недавно так отвратительно смеялся.
Он был в черном сюртуке и перчатках и пристально смотрел разгоревшимися глазами на арку ворот у противоположного дома.
Его гладко выбритое лицо с мясистыми вульгарными складками подергивалось от возбуждения.
Невольно последовал я за его взглядом и заметил, что он как зачарованный прилип глазами к рыжей Розине, стоявшей по ту сторону переулка с неизменной ухмылкой на губах.
Старик пытался делать ей знаки, и я видел, что она все хорошо понимает, но ведет себя так, словно до нее ничего не доходит.
Наконец старик потерял терпение, зашлепал на носках и смешно поскакал по лужам, как большой гуттаперчевый мячик.
Его, видно, все знали — я услышал немало насмешливых замечаний в его адрес. Бродяга за моей спиной с красным вязаным шарфом на шее, в голубой военной фуражке и сигаретой за ухом, осклабясь, намекал на то, в чем я не разбирался.
Я только понял, что в еврейском квартале старика звали «вольным каменщиком». После упоминания клички кто-то заметил, что старик, как обычно, изнасилует девчонку, но благодаря тому, что он свой человек в полиции, ему все сойдет с рук.
Вскоре Розина и старик исчезли в сумраке подъезда.
Мы растворили окна, чтобы проветрить мою прокуренную каморку.
Холодный ночной ветер гулял по комнате и забирался в повешенные на двери мохнатые пальто, слегка колыхавшиеся из стороны в сторону.
— Краса и гордость макушки Прокопа страсть как хочет упорхнуть, — сказал Цвак и показал на фетровую шляпу музыканта: ее широкие поля шевелились словно черные крылья.
Иешуа Прокоп лукаво подмигнул.
— Ей не терпится, — сказал он, — ей, видно, не терпится…
— К «Лойзичеку» на танцы, — опередил его Фрисляндер. Прокоп засмеялся и стал ударять рукой в такт звукам, доносившимся сюда с крыши слабым зимним ветром.
После чего он снял со стены мою старую разбитую гитару, сделал вид, что перебирает порванные струны, и резким фальцетом и с напыщенностью, свойственной воровскому жаргону, запел дивную песню:
Гуляет силенка в мослах,
Канай на халяву за шлях,
И пусть заливает питье
Фартовое наше житье.
— Потрясающе! С первого раза так ботать по фене! — громко рассмеялся Фрисляндер и фальшиво подтянул:
И хевра бузит весела,
Бухает арак из горла,
Ура!..
Вот уж кочет пропел…
— Эту забавную песенку, — пояснил Цвак, — надев зеленые очки, с картавым хрипом поет у «Лойзичека» полоумный Нефтали Шафранек. А размалеванная бабенка играет на гармонике и горланит куплеты. Вам тоже, мастер Пернат, следует хотя бы разок сходить с нами в этот кабачок. Может, чуть позже, когда разделаемся с пуншем? Как вы думаете? Отметить ваш день рождения?
— Да-да, поторопитесь, — сказал Прокоп и щелкнул шпингалетом на окне. — На это стоит посмотреть.
Затем мы выпили горячий пунш, и каждый погрузился в свои думы.
Фрисляндер выстругивал марионетку.
— Вы буквально отрезали нас от внешнего мира, Иешуа, — нарушил тишину Цвак. — С тех пор как закрыто окно, никто не вымолвил ни слова.
— Когда раскачивались наши пальто, я всего лишь размышлял о том, как это странно, что ветер приводит в движение безжизненные вещи, — поспешил ответить Прокоп, как бы извиняясь за свое молчание. — Это так непривычно, когда предметы, до того обычно всегда мертвые, вдруг начинают как бы оживать… Правда ведь? Однажды на безлюдной площади я увидел, как большие клочки бумаги — ветра я не чувствовал, так как находился под защитой стен дома, — в безумной ярости вихрем кружили и преследовали друг друга, как будто сами себя приговорили к смерти. Через мгновение они вроде бы успокоились, но вдруг ими снова овладела бессмысленная злоба, и в безумном бешенстве они стали бушевать, забиваться в закоулки, чтобы заново разлететься в разные стороны и наконец исчезнуть за углом.
Лишь пухлая газета не могла догнать их. Она распласталась на мостовой и вздымалась от ярости, словно в одышке, глотая с жадностью воздух.
Тогда во мне и возникла смутная догадка: что, если мы, живые существа, тоже в конце концов чем-то похожи на такие клочки бумаги? Может быть, нас тоже несет в разные стороны невидимый загадочный «ветер» и определяет наши действия, в то время как мы, по простоте душевной, уверены, что поступаем по собственной свободной воле? А что, если жизнь в нас не что иное, как загадочный вихрь? Тот самый ветер, о котором в Библии сказано: знаешь ли ты, откуда и куда он идет[2]? И не снится ли нам порою, что мы в глубине вод находим и хватаем золотую рыбку, но ничего не происходит, кроме того, что наяву наши пальцы встречают прохладный воздух ветерка?
— Прокоп, вы слово в слово рассуждаете, как Пернат, что с вами? — спросил Цвак и подозрительно взглянул на музыканта.
— История с книгой Иббур, рассказанная раньше, — сказал Фрисляндер, — заставила Прокопа всерьез задуматься, жаль, что вы опоздали и не услышали ее.
— История с книгой?
— Собственно, история с человеком, принесшим ее, он выглядел довольно необычно. Пернат не знает, как его зовут, где он живет, чего он добивался, и несмотря на то, что его внешность бросалась в глаза, она все-таки не поддается точному описанию.
Цвак внимательно слушал.
— Это весьма странно, — помолчав, сказал он. — Может быть, незнакомец был без бороды и у него были раскосые глаза?
— Мне кажется, — ответил я, — иными словами, я… я совершенно уверен в этом. Разве вы его видели?
Актер-кукловод покачал головой:
