Как и в прошлый раз, дон Бернардо де Суньига вступил в церковь одним из первых. При нем были двадцать тысяч реалов золотом.
Но что сразу же поразило его взгляд — так это траурный вид, который приобрела теперь церковь: за решетками хоров подрагивали огоньки свечей, озарявших верхнюю часть катафалка.
Дон Бернардо спросил, что случилось.
Оказывается, в это утро скончалась монахиня, и месса, на которой он собирался присутствовать, будет заупокойной.
Но, как мы уже говорили, дон Бернардо пришел вовсе не ради мессы: он пришел, чтобы подготовиться к осуществлению своего замысла.
Картина «Благовещение» находилась на своем месте, над алтарем в приделе Пресвятой Девы.
До самого низкого окна было десять-двенадцать футов, и при помощи поставленных друг на друга скамей и стульев выбраться через него ничего не стоило.
Такие мысли осаждали дона Бернардо во время всего богослужения: он прекрасно сознавал, что намеревается совершить дурной поступок; но, принимая во внимание его жизнь, проведенную в боях с неверными, принимая во внимание величину той суммы, которую он оставит в качестве платы за полотно, он надеялся, что Господь его простит.
Время от времени он вслушивался в траурные песнопения и среди всех этих свежих, чистых и звонких голосов тщетно искал звучание того единственного голоса, небесный тембр которого неделю тому назад взволновал все струны его души и заставил их звенеть подобно нездешней арфе под перстами серафима.
Гармоничная струна не звучала, и можно было бы сказать, что недоставало одного лада в божественной клавиатуре.
Mecca завершилась. Люди выходили из церкви один за другим. Подойдя к исповедальне, дон Бернардо де Суньига открыл ее, вошел и заперся там.
Никто его не видел.
Двери церкви поскрипывали на петлях. Бернардо слышал скрежет ключей в замочных скважинах. Шаги ризничего приблизились к исповедальне и удалились. Все затихло.
Только на хорах, все еще закрытых, время от времени слышались шорох шагов по плитам и шепотом произносимые слова молитвы: какая-то монахиня пришла прочесть литании Пресвятой Деве над телом своей покойной подруги.
Наступил вечер; церковь наполнилась тьмой, и только хоры оставались освещенными, словно преобразившись в светящуюся часовню.
Взошла луна; один из ее лучей проник через окно и бросил свой призрачный свет внутрь церкви.
Все шорохи жизни мало-помалу затихли и вне и внутри церковных стен; к одиннадцати часам смолкли последние молитвы над умершей и все уступило место благоговейной тишине, присущей храмам, монастырям и кладбищам.
И только одинокий монотонно повторяющийся крик совы, по всей вероятности усевшейся на ближнем дереве, продолжал раздаваться с печальной периодичностью.
Дон Бернардо решил, что настал час выполнить свой замысел. Он толкнул дверь исповедальни и переступил порог своего убежища.
В то мгновение, когда его нога коснулась плиты церковного пола, начали отзванивать полночь.
Не шевелясь, он ждал, пока медленно отзвучат двенадцать ударов, мало-помалу исчезая в неощутимых колебаниях воздуха, ждал, чтобы решительно двинуться от исповедальни к хорам; ему хотелось убедиться, что никто уже не бдит подле умершей и ничто не помешает ему в осуществлении его намерения.
Но при первом его шаге в сторону хоров их решетка медленно открылась и там появилась монахиня.
Дон Бернардо вскрикнул: то была Анна де Ньебла.
Ее поднятая вуаль оставляла лицо открытым. Вуаль удерживалась на лбу венком белых роз. Анна держала четки из слоновой кости, желтоватой по сравнению с рукой, их державшей.
— Анна! — вскричал молодой человек.
— Дон Бернардо! — прошептала монахиня.
Рыцарь бросился к ней.
— Ты назвала мое имя, — горячо заговорил он, — значит, ты меня узнала?
— Да, — ответила монахиня.
— У Святого источника?
— У Святого источника.
И дон Бернардо заключил монахиню в объятия.
Анна не сделала ни единого движения, чтобы высвободиться из его рук.
— Прости меня, — воскликнул рыцарь. — я схожу с ума от радости, я схожу с ума от счастья, но что ты здесь делаешь!?
— Я знала, что ты здесь!
— И ты меня хотела увидеть?..
— Да.
— Так ты знаешь, что я тебя люблю?
— Я знаю это.
— А ты, ты любишь меня?
Уста монахини остались безмолвными.
— О Ньебла, Ньебла! Одно слово, только одно! Во имя нашей юности, во имя моей любви, во имя Христа! Любишь ли ты меня?
— Я дала обеты, — прошептала монахиня.
— О, что для меня твои обеты, — воскликнул дон Бернардо, — разве и я их не давал и не я ли их нарушил?
— Я умерла для мира, — сказала побледневшая Христова невеста.
— Даже если ты, Ньебла, умерла для жизни, я тебя воскрешу.
— Ты меня не заставишь жить заново, — сказала Анна, покачав головой. — А я, Бернардо, заставлю тебя умереть…
— Лучше спать в одной и той же могиле, чем умереть порознь!
— В таком случае, что ты решаешь, Бернардо?
— Выкрасть тебя, увезти с собой на край света, если потребуется; за моря и океаны, если это нужно!
— Когда?
— Сейчас же.
— Двери заперты.
— Ты права; а завтра ты свободна?
— Я свободна всегда.
— Завтра жди меня здесь в этот же час, я раздобуду ключ от церкви.
— Я буду тебя ждать, но придешь ли ты?
— О, клянусь тебе в этом моей жизнью! Но какова твоя клятва, каков твой залог?
— Держи, — ответила Анна, — вот мои четки.
И она завязала их вокруг шеи Бернардо.
И в тот же миг он обнял Анну де Ньеблу и крепко прижал к груди; их губы встретились в поцелуе.
Но, вместо того чтобы быть жарким, как первый поцелуй любви, прикосновение уст монахини оказалось ледяным, и холод, пробежавший по жилам воина, пронзил его сердце.
— Прекрасно, — сказала Анна, — теперь никакие человеческие силы уже не смогут разлучить нас. До встречи, Суньига!
— До встречи, дорогая Анна. До завтра!
— До завтра?..
Монахиня высвободилась из объятий возлюбленного, медленно отошла от него, все время оборачиваясь, и возвратилась на хоры, где за нею закрылась дверь.
Дон Бернардо де Суньига позволил ей туда вернуться, протягивая к ней руки, но оставался на месте и, только увидев, что она скрылась, подумал, что пора уходить отсюда.
Он поставил вплотную четыре скамьи, поперек них нагромоздил еще четыре, а сверху стул и выбрался из церкви через окно, как и задумал. Трава была высокой и мягкой, какая обычно бывает на кладбищах, поэтому он мог спрыгнуть с высоты двенадцати футов, не причинив себе никакого вреда.
Теперь у него не было необходимости уносить портрет Анны де Ньеблы: завтра ему будет принадлежать она сама.
На горизонте уже начал заниматься рассвет, когда дон Бернардо де Суньига вернулся за своим конем на постоялый двор (там он его оставил).
Непонятное недомогание овладело рыцарем, и, даже завернувшись в свой широкий плащ, он ощущал, как постепенно в его тело проникает холод.
Он спросил у конюха, как найти монастырского кузнеца; ему сказали.
Кузнец жил на окраине деревни.
Чтобы согреться, дон Бернардо погнал коня галопом и через минуту услышал удары молота о наковальню, увидел, как сквозь открытые окна и дверь кузницы разлетаются искры чуть ли не до середины улицы.
У двери кузницы он соскочил с коня, но его тело все сильнее охватывал холод, и он удивился автоматической скованности своих движений.
Что касается кузнеца, тот замер с поднятым молотом, не сводя глаз с этого благородного сеньора, закутанного в плащ рыцаря ордена Алькантары: тот спешился у его двери и входил к нему как обычный клиент.
Убедившись, что у рыцаря дело именно к нему, кузнец положил молот на наковальню.
— Чем могу служить, ваша милость?
— Это ты кузнец монастыря Непорочного зачатия? — осведомился гость.
— Да, это я, ваша милость, — последовал ответ.
— У тебя есть ключи от монастыря?
— Ключей нет, ваша милость, но есть их чертежи, и, если какой-нибудь из ключей затеряется, я могу заменить его новым.
— Так вот, я хочу иметь ключ от церкви.
— Ключ от церкви?
— Да.
— Простите меня, ваша милость, но мой долг спросить у вас, что вы собираетесь с ним делать?
— Я хочу заклеймить им моих собак, чтобы уберечь их от бешенства.
— Это право сеньора; вы владелец земли, на которой построен монастырь?
— Я дон Бернардо де Суньига, сын Педро де Суньиги, графа де Баньяреса, маркиза д’Айямонте; я рыцарь ордена Алькантары, как ты можешь это видеть по моему плащу, и командую сотней воинов.
— Не может быть! — воскликнул кузнец с нескрываемым ужасом.
— Это почему же не может быть?
