Я решила принять неизбежное достойно, без глупых надежд. Без того бесполезного, лихорадочного цепляния за жизнь, которым я занималась последние три года.
Но иногда губы мои растягивались в ответ на очередную папину шутку, и сердце вдруг начинало биться сильнее. Сердце, которое не желало останавливаться. Которое желало биться ещё очень, очень долго. И тогда кровь стучала в висках в ритме странной, глупой надежды «а вдруг»…
Действительно глупой.
Сейчас я это понимаю.
Когда я услышала его в седьмой раз, была ночь с воскресенья на понедельник.
Все мои соседки уже видели десятый сон — а я лежала в обнимку с Машкиным медведем, которого взяла с собой в больницу.
Я слушала трио негромкого храпа и смотрела в потолок; глаза слипались, но уснуть мешал страх.
Это слишком страшно — засыпать, когда знаешь, что можешь не проснуться.
— Ты умираешь, — послышался тихий голос.
Я повернула голову: он стоял у моей койки, и свет фонарей, просачивающийся через жалюзи, бросал на его лицо полосатую тень.
— Я знаю, — прошептала я.
— Но всё ещё не хочешь уходить?
Он говорил тихо, но в голос — и ни одна моя соседка даже не заворочалась во сне.
Я отвернула голову.
— Наверное, в прошлой жизни я была страшной грешницей, — шёпотом сказала я. — А в этой жизни… вот… расплатилась. — Пересохшие, трескающиеся губы растянулись в улыбке. — Единственное, чего я не могу понять — почему я? За что?
— За то же, что и Марина. И Катина мама. И годовалые дети, — краем глаза я видела, что он опустился на колени — так, чтобы наши лица оказались на одном уровне. — Это не наказание. Это мутация клеток. Ваша бедность. Халатность врачей. Все эти факторы сошлись — и вот ты здесь, — он пожал плечами. — Всегда лишь неудачное стечение обстоятельств.
Я покосилась на него:
— И всё?
— Да. И всё.
— А как же то, что нашими жизнями кто-то управляет? Судьба там? Бог?
— Мне нет пути так далеко, чтобы знать точно, — он качнул головой, и этот жест был исполнен бесконечного изящества. — Но, думаю, он бы не хотел, чтобы ты умирала.
Вместо смешка изо рта вырвалось шипение:
— Тогда почему он меня не спас, раз не хотел бы?
— Потому что у него есть и другие дела, помимо того, что дёргать за ниточки каждого человечка, живущего на одной из миллиарда населённых планет, — он улыбнулся. — Меня всегда забавляло, как много люди мнят о себе. Как много думают, пишут и говорят о том, кто выше их. Как пытаются понять мотивы его поступков, равняя его с образом и подобием своим, — один уголок рта его дёрнулся, и улыбка обратилась в усмешку. — А больше всего меня забавляло то, что правду они никогда даже представить не смогут.
Я помолчала.
Странно, но мне стало немного легче.
— Ты можешь уйти сейчас, — он положил ладонь на одеяло — совсем рядом с моей рукой, почти касаясь. — Пока ещё не слишком больно.
— Нет, — я сглотнула, и больное горло обожгло калёным железом. — Нет.
— Глупенькая девочка, — улыбка его стала шире. — Что ж, я подожду.
Той ночью мне снилось, что я всё-таки приняла его руку. Я встала с койки, и убогая палата исчезла. Он коснулся моих волос, сжал мои пальцы, улыбнулся мне — но лучшим его подарком было отступление боли.
Поступь моя была легка, когда я следовала за ним; мы шли по лунной дороге, и под нашими ногами блестели звёзды.
А потом я вспомнила, куда мы идём — и проснулась от ужаса.
За окном было темно, но в палате горел свет. В больницах подъём ранний, так что мои соседки уже проснулись и теперь ожидали прихода медсестёр.
И они не обращали ровно никакого внимания на то, что на окне сидел он.
И улыбался.
Когда тем же утром ко мне наконец-то пришёл здешний врач-гематолог, я узнала, что за эти выходные количество лейкоцитов в моей крови зашкалило за триста тысяч.
С тех пор он больше не уходил. Я старалась не смотреть на него, старалась забыть о том, что он рядом — но всё равно чувствовала его присутствие.
Иногда днём он исчезал с окна, но мне казалось, что я вижу на подоконнике тёмную, едва заметную тень. С красным отливом.
По ночам, проснувшись, я видела его стоящим над моим изголовьем или сидящим на крае моей койки.
— Всё ещё не хочешь умирать? — спрашивал он каждую ночь.
Химию с таким количеством лейкоцитов начать не могли: мне давали капсулы с гидреей, которые вроде должны были это количество уменьшить. А пока мне вливали донорскую кровь, пакет за пакетом. Я жила исключительно ей — потому что своей крови у меня фактически не было.
Порой у меня почти вызывала улыбку мысль, что я почти вампир.
Только вот вампиры живут вечно.
— Всё ещё не хочешь умирать? — спрашивал он каждую ночь. Без досады, без настойчивости.
Руки стали жёлто-фиолетовыми от сплошных синяков. Голова раскалывалась. Тошнило от любого запаха, раздражали любые звуки. Есть не хотелось, глотать было больно, зато мучила жажда. Родители накупили в аптеке специального жидкого питания. Дико дорогого.
— Всё ещё не хочешь умирать? — спрашивал он каждую ночь. Без досады, без настойчивости. Просто и спокойно.
А я каждую ночь мотала головой. В глазах — песок, в горле — пергамент; сгустившаяся кровь отказывается течь по венам, скудные слёзы — катиться по щекам, стон — срываться со спекшихся губ.
Всё вокруг превратилось в выжженную пустыню, и не осталось ничего, кроме как заставлять себя есть, дышать, жить.
К чести врачей, за мою жизнь боролись, и боролись отчаянно. Здесь не боялись испортить статистику: она и так была не слишком-то приличной.
В четверг одну из моих соседок — ту, что ровесница моей мамы — увезли в реанимацию. Только полчаса назад, лёжа под капельницей, она пыталась накормить меня выпечкой из церковной лавки и убедить в том, что надо обязательно молиться на ночь — а потом вдруг ей стало так плохо, что еле дотянулась до тревожной кнопки.
Обратно в палату её привезли ближе к полуночи, но она почти не соображала, что происходит вокруг: только стонала.
— Что с ней? — спросила я ночью у него — заметив пристальный взгляд, в этот раз направленный не на меня.
— Влили не ту кровь. Не её группа, не её резус. А в результате — сахарный диабет, — он вздохнул. — Это сильно осложнит её лечение…
В воскресенье в реанимацию увезли одну из тихих старушек. Она встала в туалет, когда вдруг схватилась за сердце и стала заваливаться набок.
Обратно она не вернулась.
Я молча следила, как медсёстры собирают её вещи и снимают бельё с кровати. Надо же, час назад здесь лежал человек — а теперь от человека остался только свёрнутый в рулон матрас.
Родители от всего этого, конечно, были не в восторге. Для них это были очень тревожные звоночки — а ведь они изо всех сил пытались не допускать мысль о том, что прогноз Зои Филипповны может оказаться правдивым. Я видела это.
Они исправно приезжали ко мне каждый вечер. Сидели у моей кровати, затрудняя перемещение по маленькой палате моих соседок и медсестёр: в проходе между койками места хватало аккурат для пары стульев. Мама мазала мои синяки вонючей мазью, папа привозил жёсткий диск и закачивал на мой ноутбук мультики, фильмы, книжки и музыку, чтобы я не скучала. Я не хотела его расстраивать — поэтому не говорила, что моим глазам больно и читать, и смотреть что-либо, а от музыки только голова сильнее болела.
Да и скучать с красно-чёрной тенью, дежурившей у изголовья моей кровати, было некогда.
Если бы я боролась с ним — я знаю, что я бы заставила его проиграть. Я уже его заставила — тогда, два года назад. Я не пошла с ним — и победила его. Я заставила его отступить.
Но настоящий враг сидел у меня внутри. И пожирал меня — изнутри.
В понедельник — спустя неделю после того, как начали моё лечение — дозу гидреи увеличили в два раза.
Лейкоциты не падали.
Во вторник мама пришла одна. И привезла мне первую мать-и-мачеху.
— Смотри, что я нашла сегодня возле дома! — она гордо поставила на мою тумбочку рюмку из-под водки с семью цветочками.
— Здоро… кха-кха…
Я закашлялась — прикрыв рот рукой. Стараясь, чтобы мама не увидела кровь на ладони.
Я кашляла и вспоминала, как с восьми лет всегда приносила маме с улицы букетики мать-и-мачехи, как только она появлялась. Тогда я даже подумать не могла, что когда-нибудь будет наоборот.
Если бы родители узнали про кашель, они бы наверняка испугались так же, как я сама. Это был ещё один, более чем тревожный звоночек.
— Здорово, — наконец прохрипела я, украдкой вытирая пальцы о внутреннюю сторону одеяла. — Я уж думала, не дождусь.
— Сейчас подзатыльника у меня за такие слова дождёшься, — пригрозила мама, вынимая из ящика тумбочки мазь.
Я смотрела, как она растирает мои руки, беспомощно лежащие поверх одеяла. Потом подняла взгляд — на полуседые мамины волосы, на мешки под красными глазами, на судорожно сжатые губы.
