Филипп со мною не соглашался, а я припомнил известную в наших краях историю о мстительном привидении; ее принято рассказывать в день зимнего солнцестояния, а поскольку это последнее у нас случается не реже, чем в других местах, то едва ли найдешь человека старше шести месяцев, который не слышал Истории в Скважинах и не рассчитывает услышать ее вновь. Филипп сказал, что мечтает войти в их число, и я заверил, что его мечта немедленно сбудется.
Один молодой человек (так начал я), служивший в пароходстве, был вызван по срочному делу к престарелому дядюшке, много лет жившему безвыездно в своем поместье. Этот дядюшка, давно порвавший отношения не только с родственниками, но и со всем миром, в угрюмом уединении предавался чему-то, что пугливое мнение двух приходов поспешило счесть чернокнижием (отчасти потому, что дядя был в тех краях, можно сказать, великим человеком, который заслуживал иметь коллекционные пороки, отчасти благодаря священнику, который прочел проповедь на стих «И сказал Саул слугам своим: „Найдите мне жену, имущую пифона“», потому что хотел отвадить паству от пасьянса «Могила пастушки»); среди прочих выходок дядя переименовал свое поместье, прежде известное как Приютные Лощины, каким-то халдейским корнем, означавшим то ли «скважины», то ли «гнев», то ли что-то среднее между ними. Филипп заметил, что это интересный халдейский корень; я сказал, что это во всех отношениях замечательный корень, но я продолжу. Так вот, молодой человек, приехав, застает дядю при последнем издыхании; схватив его за обшлаг, дядя понуждает его склониться над подушкой и шепчет, что он подоспел вовремя; что не все еще потеряно, кто бы там ни заглядывал ему в окно, а с его приездом они живо найдут это заклинание — это заклинание — это — — Тут дух покинул дядюшку, унося с собой множество увлекательных планов, которым не суждено было осуществиться в мире, откуда он был исторгнут, но которые, бесспорно, составят важную часть его следственного дела там, куда его призвали. Молодой человек из пароходства, потрясенный этой бурной и скоротечной сценой, по окончании ее обнаружил себя полновластным хозяином Скважин — ибо завещание, как ему любезно сообщили, было две недели назад переписано в его пользу — и человеком, принявшим на себя en bloc{15} все обязательства покойного, о которых покамест ему ничего не было известно. Решив, что сегодня его голова все равно ни к чему не годна, он оставил дядюшку на попечение женщинам, кои должны были омыть и обрядить его к похоронам, а сам занялся поиском кровати, в которой мог бы переночевать, поскольку дело было уже к ночи. В большом, но запущенном доме, однако, не нашлось для молодого хозяина пригодных помещений, кроме кабинета, в котором последние месяцы дядюшка провел безвыходно и где он умер, вцепившись в обшлаг приехавшего племянника. Молодой человек сумел лишь добиться того, чтобы сюда принесли другую кровать, и не прошло и часа в непрерывных понуканиях, как, отослав всех домашних скорбеть о человеке, умершем без утешения, подаваемого религией, он попробовал искать милости самого кроткого из богов. К полуночи, ворочаясь на неудобном ложе, он испытал все возможные положения и нашел их равно нестерпимыми, как вдруг в окно ему будто что-то стукнуло; меж тем он помнил, что деревьев подле него нет. Он приподнял от подушки лицо и прислушался; разумеется, ему показалось, что кто-то зовет его по имени, — и разумеется, он решил, что это лишь послышалось. Завозилась проснувшаяся мышь и принялась гулко скоблить сухарь; молодой человек оперся на локоть и с наслаждением проклял ее вместе с детьми и внуками (ему уже давно хотелось кого-нибудь проклясть, но все не было хорошего повода). Вдруг какой-то ветерок тронул его лицо, неся с собой не ночную свежесть, а явственный дух тления; молодой человек из пароходства насторожился, всякие глупости полезли ему в голову — и тут ударила, растворившись, дверь, и в комнату ворвался его покойный дядюшка — вернее, его привидение: и, простерши руки к онемевшему юноше, распахнув безобразный рот, из которого несло могильной землей, оно прокричало:
Взять несколько тонких ломтей говядины, то же бекона, девять жаворонков и муку. Для начинки потребуется 1 чайная чашка хлебных крошек, половина чайной ложки измельченной лимонной цедры, 1 чайная ложка мелко нарубленной петрушки, 1 яйцо, соль и перец по вкусу, 1 чайная ложка нарубленного лука-шалота, полпинты легкого бульона или воды, слоеное тесто.
Приготовьте начинку из хлебных крошек, лимонной цедры, петрушки и яичного желтка, хорошо перемешанных; обваляйте жаворонков в муке и начините их. Выложите мясом и беконом дно формы для пирогов, на них уложите жаворонков и приправьте их солью, перцем, петрушкой и луком-шалотом. Залейте бульоном или водой, накройте тестом и пеките в течение часа в умеренно нагретой печи. Подавать очень горячим. Время — 1 час. Примерная стоимость — 1 шиллинг 6 пенни за дюжину[3]. Блюдо достаточно для 5–6 человек. Сезон — ноябрь.
Прошу простить! тетя Евлалия нашла наконец рецепт и вторглась ко мне с ним в самый патетический момент — я поместил его в письмо тут же, побоявшись, что потом забуду. Вы знаете, что жаворонков ловят сетями, подманивая в поле на зеркальца, — горький урок сельскому тщеславию. Поэтому, видимо, речь идет о ноябре: в неубранном поле ни зеркал не видно, ни сеть толком не раскинешь. Впрочем, даже в тех случаях, когда, казалось, все приготовления совершены и охотничье искусство истощило все уловки, всегда могут возникнуть обстоятельства, способные влить в самую невинную забаву острое упоение опасностью. Так случилось прошлой осенью с молодым К., когда он отправился на вальдшнепа — он всегда старается не пропустить сезон, ведь «что может быть лучше визитов на природу», по его словам, — и у него был с собой манок, замечательно изображающий тянущего вальдшнепа, что бы это ни значило. Этот манок лежал у него в кармане, где было много всего, в частности, Папоротниковая мушка из заячьего меха, завалявшаяся там с августа, когда К. ловил хариуса, а солнце пекло ему затылок, и мохеровая мушка Чертополох, которая просто прицепилась к Папоротниковой мушке за компанию, — так что когда К. вышел в поле и дело дошло до манка, оказалось, что в его горло набилось всякой дряни, существенно изменившей тембр. Плохо не то, что вальдшнепы отныне не признавали в молодом К. родственника, как тот ни силился им казаться, и никакие вокальные авансы не заставили их переменить своего мнения; нет, это досадно, но не плохо; а плохо то, что на этот звук отозвалось что-то совсем другое, и с тем большим энтузиазмом, что его, видимо, давно никто не звал по-доброму. Оно вылезло из болота, где гоняло торф по кругу последние двадцать-тридцать миллионов лет, встряхнулось и потрусило прямиком к К., который продолжал цвиркать, поскольку забыл манок во рту. Это было еще в утренних сумерках, но К. уверяет, что успел различить достаточно, чтобы с места развить скорость, которая дала ему возможность ловить вальдшнепов руками на лету, если бы он хотел на это отвлекаться. Как он оказался дома, он не помнит; он нашел себя в кресле, и в доме царила тишина, прерываемая цвирканьем всякий раз, как он делал выдох. К. говорит, что в дальнейшем он будет добиваться расположения вальдшнепов, просто подбрасывая шапку, как делают все нормальные люди, — а если вальдшнепов это не удовлетворит, он во всяком случае не станет расстраиваться; и он благословляет природу за то, что она не имеет обыкновения отдавать визиты.
Кажется, я потерял нить своего рассказа. Видимо, Филипп не зря обвинял меня в легкомыслии. Впрочем, историю об умершем дяде я не успел дорассказать и ему, потому что вдруг начались непредвиденные вещи. То ли пока я рассказывал Филиппу о привидении, то ли пока оно рассказывало Вам о пироге с жаворонками — я уже и не знаю, как разобраться во всем этом, — серебряная вилка, для чего-то лежавшая на столе рядом с Филиппом, упала на пол. Он ее поднял, думая, что столкнул локтем, и положил на место. Я продолжал рассказ, и через несколько минут вилка упала снова. Я остановился; Филипп поднял ее, положил на стол, и мы оба уставились на нее. Полежав минуту смирно и решив, что о ней успели забыть, вилка начала ворочаться и подскакивать. Филипп хотел потрогать ее пальцем, но я толкнул его под локоть. Между тем вилка, переваливаясь с боку на бок и время от времени замирая, словно для того, чтобы перевести дух, доскреблась до края стола, зависла над ним, клюнула носом и снова упала на пол. Отлежавшись немного, она зашевелилась, поползла и ткнулась в ботинок Филиппу. Он с грохотом вскочил и отпрыгнул от стола; я сделал то же — и вовремя. По аквариуму прошла крупная дрожь; он начал стучать об стол, и все сильнее; мы замерли, разинув рты, и вдруг с острым шипением зеленоватый столп воды ударил в потолок, вгоняя остолбенелых рыб в штукатурку. Меня хвостнуло по лицу водорослью; я ее сплюнул; град извести, ила и перистых раковин рухнул на нас, а диковинный фонтан, воздвигшийся из стола, все не истощался, словно аквариум уходил корнями в мировой океан. Филипп, схватив меня за руку, потащил к дверям; мужественные от страха, мигом отмахнули мы сундук, проскрежетавший когтями по полу, — и таким-то образом, ни до чего не додумавшись, не зная твердо, чего следует нам остерегаться, и не единожды побывав на краю ссоры, которая сгубила бы нас всего вернее, выбегаем мы вон из комнаты и спешим захлопнуть за собою дверь.
