Она тихо рассмеялась себе самой — гиацинту — припомнив, с каким пылом Кикур выпытывал ее о подробностях жизни на Луне. Девушка была уверена, что он все изменит и приукрасит, когда станет рассказывать о них, о ней. А рассказывать — будет; она же видела, как, слушая, он предвкушает это грядущее удовольствие, видела эту сытую улыбку, не для нее предназначенную. Он не мог сдерживаться.
Но дело в том, что она также не могла сдерживаться. Могла полететь со стратегосом в Амиду, однако предпочла остаться в разрушенном Пергаме, плавиться в радостном вожделении земного аристократа. Что бы он ни видел в ней, было это нечто совершенно иное, нежели то, что в себе до сих пор видела она. Удовлетворение Аурелии, возможно, не станет настолько благородным, но — не менее насыщенным.
Завязав эгипетскую юбку, Аурелия вышла сквозь радугу на песчаную тропку, вьющуюся между геометрическими бесконечностями света. Коридор, непрерывную спираль тысячи оттенков, она миновала, не повстречав ни одной живой души. Флореум с начала осады оставался закрыт для гостей; впрочем, хранители и раньше не впускали случайных прохожих. Аурелия в задумчивости провела лепестками по лицу. Гиацинт был полевым цветком, растущим на этих лугах. Вчера она провела несколько часов, путешествуя сквозь здешние луга диких цветов, ведомая очередной легендой Кикура — легендой о тайных комнатах кратисты, попасть куда может лишь слепец. В тех комнатах якобы должен был кроме прочего находиться Завет Иезавели и чудесные Драгоценности Света: нематериальные украшения древних мастеров Огня, сверкания которых не в силах вынести ни один смертный.
Хрустальный Флореум Иезавели Ласковой был возведен в 599 году Александрийской Эры текнитесом Бараксидом Пеулипом, опиравшимся на комментарии Провего к Аристотелевым «Оптическим исследованиям», а также истинную Эвклидову «Теорию зеркал», Архимедов трактат «О глазе и свече» и разнообразные произведения учеников Провего по математической и физической оптике. Флореум состоял из ста шестнадцати больших залов, стены и свод которых были хрустальными зеркалами небывалой чистоты и гладкости. Геометрия их взаимного расположения и архитектура света, пронзающего Флореум, были обсчитаны Бараксидом и его софистесами таким образом, чтобы внутри каждого из залов его границы оставались незаметны для человека — бесконечность отражалась в бесконечности. Они входили и выходили в залы сквозь прогибы и отверстия меж зеркалами, маскируемые игрой сияния и ярких отражений.
Во Флореуме всегда царил летний полдень: железный купол отрезал доступ настоящим солнечным лучам, свечение исходило из другого источника. Стеклянной межзеркальной гидравликой непрерывно текли потоки ослепительного тумана: водяного пара, преморфированного к Форме Света. И пусть Флореум не пострадал во время осады Пергама, через столько-то веков ни одна неживая Субстанция не могла противостоять распаду и деградации. Треснуло некоторое число зеркал, уничтожая иллюзию дюжины лугов. Кикур показывал Аурелии один из таких залов: мир расколотый, сколиоза света и видимости — протягиваешь руку, и рука исчезает, появившись, скрученная в неправдоподобной какоморфии, на сотне далеких горизонтов. Кикур показал ей и луга, где хрустальная гидравлика была повреждена, где, вероятно, треснули невидимые стеклянные трубы. В час сумерек, когда холодная тень опускалась на железный купол Флореума, и разница температур приводила к временному напряжению конструкции, проявлялись крохотные повреждения в стекле, и над светлыми лугами, на цветы, бабочек, птиц и теплую землю, прямо из небесной бесконечности изливались облака текучего блеска.
Он предостерег ее, что нельзя взглянуть на него и не ослепнуть, — но что ослепит риттера Огня? Она взглянула. Свет выползал из ниоткуда, из невидимого отверстия в воздухе — робкая личинка, сжатая в кулак рука ангела Солнца. Аурелия вошла в ее хватку. Кикур крикнул ей вслед. Она раскрыла рот, втянула Туман в легкие. Слишком большой экстаз, чтобы назвать его болью. Повернулась к Ашамадеру. Тот прикрывал глаза предплечьем. Она подошла к нему, женщина-феникс, крепко обняла, сияние вытекало изо всех ее пор, поцеловала — золотистое сияние вырвалось меж их сомкнутыми губами. Там впервые соединились их тела, в великом свете, в облаке влажного огня.
Конечно, каждая такая протечка Тумана Иезавели из системы хрустальной гидравлики приводила к невосполнимой потере в световодах Флореума. Некоторые вещи обречены на гибель и забытье одной только своей исключительностью; неповторимость принадлежит к сущности чуда. Зато обычное — длится вечно.
И сколько же продержалось взаимное очарование Аурелии и Кикура? С неделю. Распад Формы начинается с мелочей, на которые вне этой Формы мы и внимания не обратим. Интонация при пустяковых вопросах. Быстрота поднятой головы, когда другой входит в комнату. Решительность в выражении своих желаний. Ритм дыхания — под его, под ее взглядом. В последний раз Кикур взорвался внезапным раздражением, проснувшись среди ночи и увидев Аурелию, сидевшую рядом на кровати и вглядывавшуюся в него в своей огненной ипостаси — для нее ведь продолжался день, она говорила ему, что не сумеет заснуть. Лишь смотрела, как он спит. Или выходила в город.
И теперь, выйдя из Флореума, она прищурилась в темноту — здесь, в мире внешнем, уже наступили сумерки, начиналась душная пергамская ночь. Она подняла голову. Желто-розовая Луна висела в небе над восточным горизонтом, над кривой щербиной уцелевшего фрагмента защитной стены. Сойдя по железным ступеням на улицу, она перескочила на другую ее сторону, чтобы избежать копыт ховолов. Дулосы и работники трудились непрерывно, разбирая руины и восстанавливая укрепления. Отстройка жилых домов, видимо, не была решающим приоритетом для назначенного Королем Скалы басилея Пергама.
Десять дней после завершения осады город все еще казался заключенным в форму войны. Последние пожары погасили только позавчера. Костры кремаций продолжали пылать на заречье — хотя теперь лишь ночами, чтобы столпы зловещего дыма не снижали, ко всему, мораль пергамцев. Сейчас, взглянув туда, она увидела лишь пятно беззвездной тьмы. Стратегос перебросил в город быстрой «Уркайей» нескольких текнитесов сомы из Александрии, Рима и Византиона, чтобы те положили конец распространению заразы; ибо дошло до того, что безумцы из бедняцких кварталов сами подносили огонь к своим домам. Остальные аэростаты, в том числе и оронейгесовый, занимались переброской войск. Воздушными свиньями и морскими кораблями, причалившими к каиковой пристани, хоррорные покидали Твердыню, сотня за сотней, сами не зная, куда направляются. Не знала и Аурелия.
Дворец наместника находился в северном комплексе на Взгорье Афины; Аурелия свернула к западу, повернувшись к Взгорью спиной. Ночью ей и так нечего было бы делать во дворце. После того как там объявился новый басилей, охрану установили еще плотнее, несколько ночных прогулок Аурелии закончились всеобщей тревогой. Зато, что характерно, ночные визиты вавилонского аристократа не удивляли никого.
Она сошла к каиковым пристаням. Здесь, в тавернах и приречных госпициях, жизнь не замирала никогда. Работали даже сгоревшие таверны, там подавали еду и алкоголь на сбитых на скорую руку столах, на свежем воздухе, под грязными лампионами и коптящими черным факелами. Аурелия знала, что все это — следствия войны, но не могла удержаться от неосознанных ассоциаций: грязь, хаос и дегенерация, на Луне мы бы не вынесли такой дисгармонии. Лунница уселась под сольным деревом, у стола с видом на нижнюю пристань, где, на узком кароскафе, как раз располагался лагерем Хоррор. Она глядела на работу моряков и портовых работников. Если только стратегос не желал утратить едва добытые земли, такая массовая переброска войск из Пергама пред лицом ожидаемого контрнаступления Чернокнижника могла означать лишь одно: силы Урала будут связаны где-то в другом месте.
Дулос поднес ей вино, низко поклонился. Как видно, она и вправду казалась аристократкой, особенно по контрасту с другими клиентами, в большинстве закутанными в дешевое рванье, скрывающее свежие увечья и несовершенства тел низкой Формы. Стыд тела недоступен людям подлейшей морфы (тело невольника — не его собственность) и морфы благороднейшей (совершенство не знает стыда); все остальные желали бы стать другими, но не могли измениться. Они отводили глаза, когда она смотрела на них. Кем бы она ни была — была чужой, пришла с армией Селевкидитов, — а их души в изрядной мере принадлежали еще Чернокнижнику. Они были освобождены, а теперь в хмуром молчании ждали освобождения от этой свободы.
Один лишь солдат усмехнулся ей открыто; она ответила улыбкой, безсознательно оборачиваясь к нему в полупрофиль и выпрямляя спину. Неважно, сколь окончательно она забудет Кикура, он останется в ее морфе навсегда — вещь никчемушная, но именно поэтому хранящаяся дольше. Впрочем, он ведь не был ни плохим человеком, ни плохим землянином. Она вспоминала его с ироничным умилением. Ради нее он сбрил бороду, противу вавилонской морфы. Часами шептал ей на ухо шутливые непристойности, вульгарные комплименты. И как же просто он вызывал ее смех своим безрассудным хохотом. Девушка уже тосковала по холодному прикосновению Ашамадера.
