На лицо Лайонелла опустилась мрачная тень.
— Бабы, старики, дети… У нас тогда народу здесь было очень много, полным-полно беженцев из Генераторного. Думали, бедняги, что нашли себе безопасное пристанище. Никогда не забуду этот день. Хотел бы забыть, но… иными ночами отчетливо слышу эти душераздирающие крики. Они же прямо вот здесь умирали, в этих самых стенах. Бабы поговаривают, что их неупокоенные души до сих пор иногда тут бродят, стенают. Я им всегда говорю: «Дуры вы, ветер это!» Но знаешь, все равно как услышу, так кожа мурашками покрывается.
Джерома передернуло от этих воспоминаний, и он наполнил чары. Снова выпили не чокаясь и вообще не говоря ни слова. Я был поражен услышанным, но не нашел подходящих комментариев и лишь позволил Джерому продолжить рассказ.
— Выжили только те, кого сумели вывести через старый потайной ход — единственный, который нацисты не приметили. Сотни две нас осталось, не больше. С того дня все изменилось. Атаман наш старый, Наливайченко, выжил, но все же его газом крепко зацепило, изуродовало пол-лица, глаз один выжгло. Он мужик был крепкий, выдержал. Но что-то в нем внутри надломилось. Запал угас. Так он с тех пор и не отошел — ходил, как пришибленный, бормотал что-то себе под нос, приказов толком не отдавал. В общем, никакой больше партизанщины с тех пор не было. Прятались, как крысы, в оставшихся норах, и молились, чтобы нацисты не прознали, что мы живы, и не добили. Газ потравил весь наш скот, выжег все грибные плантации. Охотиться выходить атаман запретил. Так что мы тогда чуть с голодухи не померли. А потом вернулся Альянс. Мы следили из наших нор, как нацисты бегут на восток, поджав хвост, но так и не решились наподдать им напоследок. Многие хотели, но атаман страшно пучил свой оставшийся глаз и строго-настрого запрещал. Изменился мужик, сломался.
Закусив добротным куском свинины, Джером продолжил:
— С тех пор, в общем, кое-как жили. Но не та это была уже жизнь. И атаман не тот, и станица не та. А главное — селения рядом больше нет, одни руины. Оно, Димон, знаешь, как? Местные годами кляли Генераторное и всех его жителей на чем свет стоит, но в то же время представить себе не могли, чтобы селение просто… исчезло. Это была как вражда между близкими родственниками, которые что-то там не поделили. Грызутся, ругают друг друга, но где-то в душе остается ощущение, что это все-таки родня, и что когда-нибудь да помирятся. А тут — опа, и их больше нет. И накатила черная такая тоска, ощущение невосполнимой пустоты. Оказалось, что станица без Генераторного не может. Никто не хотел этого признавать, но был у нас такой, как это называется…
— Симбиоз, — подсказал я.
— Во! Связывали нас, короче, невидимые нити: и торговали мы исподтишка, и новостями обменивались, и люди новые иногда приходили. А как не стало селения — станица превратилась в дыру на отшибе цивилизации. Казаки привыкли чувствовать себя бунтарями, борцами за свободу. А тут вдруг не с кем стало бороться. Все нас оставили в покое, и никому мы больше не были нужны. Жить сделалось привольно, но совсем впроголодь: что добыли — то и съели, торговать было практически не с кем, кроме вон разве что Стахановых, им тоже тяжко пришлось после войны.
— Из окружающих селений ни одно не уцелело? — не поверил я.
— Да куда там! Из Доробанцу цыгане убежали в самом начале войны. Нацисты, когда отступали, фермы в Александру Одабеску сожгли, а фермеров, говорят, на восток угнали, им хорошие сельскохозяйственные рабочие нужны были. Текстильщиков в Индепенденца вообще разбомбили — причем вроде как Альянс же и разбомбил, после того как их заставили юэнэровцам униформу шить. Несколько мастеров с семьями в итоге к нам пришли, сейчас вот портняжничают у нас. Война как смерч тут пронеслась, Димка. Никого не пощадила.
— И ничего не восстановилось после того, как Альянс вернулся?
— Да что там ваш Альянс! Мы их вовек не сдались, и наши партизанские заслуги им были до сраки. Просил у них атаман помочь продовольствием, так они говорят: «Всем сейчас тяжело». Сказали: «Хотите — вступайте в армию, хотите — езжайте с семьями в Олтеницу, ищите работу». Многие так и сделали. Остались сотни полторы, и я в их числе, что не захотели уезжать из родного захолустья — кто из боязни, кто из упрямства. Охотились на диких кабанов, разводили свинок, растили в тоннелях грибы, беженцы из Индепенденца шили шмотье, у Стахановых овощи выменивали. Время от времени снаряжали экспедиции дальние за горючим, патронами, лекарствами. Атаман совсем стал плох, постарел, замкнутый стал, мрачный, ни в какие дела вникать не хотел. Дружище мой, Серый, что заделался старшим из казачьих разведчиков, начал понемногу все решать сам. Народ его уважал, слушался. Так вот и жили. Альянс какое-то время держал блокпост в разрушенном селении, пытался порядок поддерживать. Мы с ними более или менее уживались, подторговывали малеха. Но потом они ушли — началась у них другая война, на западе. С вашими что-то там не поделили, так ведь было?
— Да, — не стал спорить я.
— А как не стало и их, так превратились эти места в совсем уж забытую глухомань. И воцарилась тут, как говорят, древнейшая форма власти — анархия. Набежало сюда разной швали: нацисты недобитые, чокнутые сектанты, обыкновенные бандюки. А нас было без малого полторы сотни, из которых сотня немощных, больных, баб и стариков. Сил едва-едва хватало, чтобы защищаться. Так вот годы и шли. Много всякого со мной тут приключилось, не хочу тебе баки лишним забивать. В 82-ом старый наш атаман почил. Серого, как водится, выбрали новым — он и без того давно уже всеми делами здесь воротил. Я к тому времени возмужал, преуспел в охоте и разного рода вылазках, да и другом был его вернейшим, доверял он мне. Вот он и поставил вместо себя старшим над разведчиками.
Закончив этот эпизод своего рассказа, Джером закинул в рот соленый помидорчик и вновь методично наполнил чары. Я тоже закусил, чувствуя, как в голове беспокойно бродит хмель, пробуждая странные воспоминания и желания.
— А дальше что? Однажды, году эдак в 85-ом, по весне, собрались-таки мы с силами и решили наконец покончить с бандой «славян», что уже много лет терроризировали всю округу. Это они, должно быть, тебе тогда и повстречались. Была у них тут недалеко целая «база», как они это сами называли, а на деле — натуральное бандитское кодло. Торговали они наркотой и невольниками, пьянствовали беспробудно, кололись, убивали случайных прохожих просто для развлечения, и похер им уже было на Русский мир и все прочее — обыкновенные моральные уроды. Вот только осталось у них сотни полторы бойцов, и вооружение осталось нехилое, еще с армейских их былых времен. Посильнее нас, в общем, были. Мы кое-как сторговались с Альянсом, чтобы подкинули нам со своих похудевших складов стволов и боеприпасов — против общего врага, как-никак, воюем. Сорок семь всего нас было, как сейчас помню, против полутора сотен. Но Серый, голова, все грамотно продумал. Расправились мы с их патрулем, одного специально отпустили — и выманили их из их логова. Выслали они против нас карательную экспедицию, почти в полном составе на нас пошли — и угодили прямиком в засаду. Знатный то был бой, хоть и жесткий. У них тяжелые минометы были, еще с войны остались. Дюжина наших ребят полегла. Отменные были мужики, до сих пор по ним плачем. Но их мы истребили почти поголовно. Даже тех, что сдаваться пытались, мочили. Нелюди это были, Димон, поверь мне. С ними нечего было церемониться.
— Верю, — припомнив собственную встречу со «славянами», не стал спорить я.
— В общем, не дали мы им оправиться. Выдвинулись в их логово, вошли туда с боем, оставшихся перебили, невольников освободили, забрали все ценное, какового, кстати, нашлось немало — и сожгли это кодло к чертям. С того самого дня ни о каких «славянах» в округе никто больше не слышал.
— Ни хрена себе! — поразился я.
— Да. До сих пор у нас ту победу отмечают. Но недолго мы почивали на лаврах. Мир да покой, Димон, в этих местах долго не держаться. Жили тут еще с давних пор сектанты доморощенные — последователи матери Марии, помнишь ту чокнутую старуху?
