Усилием воли удалось опустошить голову, очистить от тяжести, просто ни о чем не думать. «Хорошо, когда нет воспоминаний и страхов. Сливаешься с воздухом, развоплощаешься, оборачиваясь бестелесным духом». Дозорный поймал себя на том, что начинает клевать носом. Налившиеся свинцом веки сами собой опустились, дыхание выровнялось и сделалось почти неслышимым, грудь мерно вздымалась в гипнотическом ритме — вдох, мгновение полной неподвижности, выдох, а вялые, уставшие мышцы тихонечко подрагивали… «Нет, так не пойдет, хороший солдат на посту не спит!» — отругал себя Мальгин и судорожно принялся искать, чем бы разогнать сладостную, но пока запретную дремоту. Прошел всего час, предстояло продержаться еще столько же, прежде чем Костик сменит его.
Никаких развлечений в ванной не нашлось, а нехитрый марш — два шага вперед, разворот и еще два шага — вогнал в тоску через три минуты. Тогда Мальгин начал читать про себя стихи, а когда их запас иссяк, перешел к песням, коих, благодаря деду, знал великое множество. Конечно, вслух горланить он их не стал, обошедшись чуть слышным мычанием в такт безмолвной музыке. Ваня пел все подряд — от гимна давно исчезнувшего государства до балансирующих на грани приличия частушек. Случайно в репертуар вклинилась провокационная в текущих обстоятельствах колыбельная, однако она навевала добрые детские воспоминания, игнорировать которые не хотелось:
Сладко мой птенчик живет:
Нет ни тревог, ни забот.
Вдоволь игрушек, сластей,
Вдоволь веселых затей.
Все-то добыть поспешишь,
Только б не плакал малыш!
Пусть бы так было все дни,
Спи, моя радость, усни!
Усни! Усни!
«Дедушка, как же мне тебя не хватает… Казалось, я выкарабкался, смог жить один, без тебя, не чувствуя бесконечной боли в сердце. Думал, заполнил пустоту каждодневными заботами, работой, бытом… Ты знаешь, что здорово помогло? Я влюбился — влюбился очень сильно. Только о ней и мечтал круглыми сутками, хотел во всем признаться, чтобы быть вместе. Даже предложение мечтал сделать, но не успел… Она погибла, убита злобным человеком из страшного, загадочного места… Я отомстил, застрелил этого… но только ничего не изменилось, твой внук опять один. И ему очень плохо. Судьба отбирает все, что дорого… Разве это справедливо? Разве я заслужил такое? Дедушка, почему?»
Спи, моя радость, усни!
(ивадзару)
В доме погасли огни
(мидзару)
Птички затихли в саду
(кикадзару)
Иван не сразу понял, что сквозь колыбельную пробивался чей-то голос. Тихий и далекий шепот, почти шелест:
В доме все стихло давно
(кикадзару)
В погребе, в кухне темно
(мидзару)
Дверь ни одна не скрипит
(кикадзару)
Мышка за печкою спит
(ивадзару)
Слышится шум за стеной,
(кикадзару)
Что нам за дело, родной,
Глазки скорее сомкни,
Приди, моя радость, приди.
Приди, приди!
Кто-то звал его: «Приди!» Молил: «Приди!» Плакал: «Приди!» Смеялся: «Приди!» Кричал в отчаянии: «Приди!»
И невозможно устоять — быстрей, быстрей, на зов, идти, бежать! Ослепительный солнечный луч бьет по глазам. Плевать! Нельзя остановиться или отступить — к свету, к свету!
Умри, моя радость, умри!
Умри, умри!
Торжествующий вой сменился воплем разочарования, когда страшный удар сбил дозорного с ног и повалил на землю. Кто-то зажимал ему глаза, скрывая призывающий свет. «Мне нужно туда!»
— Идиот, успокойся! Хватит, Иван!
Ярость — лютая, беспощадная. «Уничтожить препятствие! Разбить оковы!»
Раздался одиночный выстрел, и наваждение тут же исчезло, а голова взорвалась от неописуемой, сводящей с ума боли. Сознание дозорного померкло и провалилось в бездну.
* * *
— Ванька, очнись! Да очнись же ты! Ванька!
Кто-то тормошил его без остановки, зачем-то возвращая в мучительное сознание, сотканное из ужаса и нечеловеческой муки.
— Не надо…
— Ну, слава богу, Иван! Только не отключайся, держись!
Острая злая боль пронизала череп насквозь и впилась в глаза миллионом раскаленных иголок. И вместо крика отчаяния — только тихий стон:
— Помоги…
— Не открывай их… Сейчас сделаю компресс.
Где-то рядом послышалось журчание воды, а через секунду на лицо Мальгина легла мокрая тряпка. Боль немного притупилась.
— Воды у нас в обрез. Компрессов больше не будет… Когда сознание окончательно проясниться, я дам тебе обезболивающее, но пока терпи.
— В кого ты стрелял? — трясущимся от слабости голосом спросил Иван.
— К нам на огонек сирена залетела.
— Какая… Какая сирена?
— Ну, гарпия… Хотя в мифах именно сирены заманивали простачков… Очень странно получилось: всегда считалось, что у людей на их «чары» иммунитет, потому твари обычно довольствуются всякой мелочью. Но ты, видать, особо восприимчивым стал. Плохо это… и очень опасно.
— Она говорила со мной…
— Эти курицы тупее чкаловского «свиномяса», мозг — с горошинку. Просто они эмпаты… ну, ретрансляторы эмоций, мыслей, переживаний. Считай, что ты пообщался сам с собой, с собственным подсознанием. Понравилось?
Дозорный промолчал.
— А на деле сирены — обыкновенные трупоеды. Кстати, про курицу я не шутил, похоже, это их потомки так мутировали: ни острых клыков, ни длинных когтей, ни развитой мускулатуры. В открытом бою такому задохлику делать нечего, вот и приноровились они жертв своих топить, с высоты сбрасывать, в западни заманивать… Между прочим, пока я птичку не пристрелил, ты усиленно рвался сигануть с балкона, навстречу солнышку.
— Спасибо, Кость…
— Когда твои обожженные глаза спасем, тогда и будешь благодарить. А пока выпей таблеток и отдыхай. Двинемся на закате, хватит на сегодня солнечных ванн!
* * *
— Село солнце?
— Глаза не открывай, я тебе капли закапал. Жжет?
— Немного.
— Это хорошо.
— А что с солнцем?
— Садится. Скоро выступаем.
— Мне снился Безликий Патруль… Я не знаю, что это такое, но он мне снился.
— Хочешь, расскажу про него?
— Конечно.
— Эмпаты — а это не только курицы, есть существа и посерьезней, и значительно опасней, — не всегда убивают своих жертв. Высшие эмпаты подчиняют хищников, заставляют охранять себя. Судьба такого защитника незавидна — безвольная кукла, живущая до полного истощения организма. Хозяева не заботятся об их отдыхе и пропитании, сохраняя жизнь до тех пор, пока организм жертвы функционирует. Как только отказывают мышцы — бесполезный охранник сжирается…
Еще до Первой войны случилась такая история: отряд из четырех сталкеров попался в сети на редкость могучего гада. Пропавших людей вовремя заметили и поспешили им на выручку, но только пленившему их монстру хватило сил и на подмогу… в общем, «охранников» стало семь. Эмпата пытались выследить и отстрелить, однако этот вид мутантов очень редко показывается на свет, да никто толком и не знает, как он выглядит. Что самое поганое, весь свой «улов» чудовище водило рядом с «Дирижаблем», и как солнце окажется в зените, так отряд выходил на марш — словно дразня и приманивая новых жертв. Кое-кто из родственников срывался, и Патруль множился… Когда от истощения умер первый сталкер, пойманных насчитывалось уже десять человек. За все время отбить удалось всего одного несчастного, который попал в заранее расставленную на пути следования Патруля ловушку. Да только все равно без толку: эмпат выжег ему мозг вместе с личностью, и вместо человека осталось шагающее растение с автоматом. Из соображений гуманности мой отец приказал расстрелять всех «пленных». Именно за это решение к прозвищу «Большевик» он получил приставку «кровавый»… А на Чкаловской теперь висит картина местного художника под названием, как ты понимаешь, «Безликий Патруль». Напоминание об опасностях, таящихся на поверхности.
— А с эмпатом что стало?
— Никто не знает. Но говорят, в полдень иногда можно увидеть без вести пропавших сталкеров, марширующих вдоль «Дирижабля»….
* * *
— Ну, теперь открывай глаза, — приказал Живчик через час. — Только осторожненько… вот так. Что-нибудь видишь?
— Очень мутно все, будто в пятнах, — сокрушенно покачал головой Иван.
— Радоваться надо, Иван Александрович. А еще ждать. Похоже, видеть будешь, если за курицами прекратишь гоняться.
