«Стой!»
Иду. Что-то скребется внутри черепной коробки, кто-то стучится в её стенки.
«Стой!!!»
Иду. Сознание истекает кровью, мясницкий нож раз за разом погружается в лобные доли, оставляя глубокие, неизбывные раны.
«Умри!!!»
Ид… Падаю. Медленно, очень-очень медленно. Падаю в свет, вокруг нет ничего иного.
* * *
— От света того, не живого не мертвого, неведомо чьи тени на стенах тоннеля двигаются, говорят на разные голоса. Давно не видели они человека в своем царстве, не заходят к ним люди ни сверху, ни из других тоннелей.
Максим улыбнулся, но почему-то тронул пальцами голову, будто вспомнил нехорошее. О некоторых чудесах дочке лучше пока не знать, подрастет — будет рассказывать и слушать страшные истории, пугать себя и друзей-приятелей.
— Очень одиноко было тем теням в тоннеле, и захотели они оставить сталкера у себя.
— Насовсем? — Спросила Алена.
— Да, чтобы он навечно с ними остался. Смотрит сталкер: картинки живые перед ним ходят и неведомо как с ним говорят. И цвет в тоннеле только белый и черный, не найдет он тут Аленького цветочка. Хотел он дальше идти — тени не пускают. Вспыхнул тот свет ярко-ярко, чтобы его тень навсегда на стене отпечаталась, а голоса просят забыть всё, что помнил, как раньше жил и что видел. Но сталкер не мог забыть, ведь он дочери своей обещал вернуться, не мог забыть то, что любил, не поддался он уговорам… Не место живому человеку в царстве теней.
— А дальше?
— А дальше встретил он одного странного человека. Живого, настоящего. Не показывался сначала человек сталкеру, не видел тот его лица, только голос слышал да сам отвечал. Рассказал сталкер про свои странствия и про то, зачем в дальний путь отправился. И ответил ему незнакомец: знаю я про цветочек Аленький…
* * *
— Очухался, залетный?
Голос. Ироничный, чуть встревоженный. Старческий. Голос, прервавший моё падение.
Хочу ответить, пытаюсь выдавить из себя хоть слово. Непослушные губы порождают лишь тишину.
— Чего кривишься, хреново тебе?
Хреново ли мне? Не знаю. Чувств нет, никаких ощущений. Разве что радость — осторожная и, может быть, преждевременная — я не достиг дна, не сгинул в белой бездне. Жив.
— Ты хоть моргни, если слышишь.
Напрягаюсь, поднимаю многотонные веки, обнажая глаза. И кричу! Безмолвно, без единого звука. Проклятый свет никуда не делся, настиг меня! Он ослаб, больше не заливает всё вокруг, сконцентрировался где-то на недостижимой высоте, но не оставил…
— Эй, ты чего? Лампочка по шарам бьет? Ладно, не дергайся, сейчас выключу.
Рукотворная ночь — ты прекрасна и милосердна!
— Слышь, дитя тьмы, я на ощупь лечить не умею. Дай хоть свечку зажгу, на дальнюю тумбочку поставлю… Психовать не будешь? Вот и ладушки.
Коротко и зло шипит спичка, где-то на периферии моего затуманенного зрения рождается огонь. Не электрический, настоящий. Совсем не страшный.
— Всё нормально? — наконец различаю человеческий силуэт. Обладатель старческого голоса присаживается рядом со мной. Я, оказывается, лежу. — Говорить умеешь?
— Д-да…
— Заика?
— Н… нет.
— А так и не скажешь, — мой слаборазличимый собеседник смеется, однако быстро возвращается к деловому тону. — Ручками-ножками пошевели.
Шевелю. Или думаю, что шевелю.
— Н-да, моторика не впечатляет… В целом, как себя чувствуешь, что болит?
Стараюсь быть честным:
— Себя не чувствую… Зато и не болит ничего.
— Не переживай, — утешает старик. — Боль обязательно вернется, хочешь ты того, или нет. Наш Старшой велел, как очнешься, к нему на аудиенцию поспешить. Да только неважный ты покудова поспешатель… Но раз гора не идет к Магомеду… короткую беседу сдюжишь?
Собираюсь с мыслями, но врач (это ведь врач?) меня опережает:
— Не грузись, тут как с болью, желания не важны. Вся станция в полном составе сгорает от нетерпения, очень хочется узнать, как кому-то впервые за всё время удалось пройти заброшенным туннелем.
— Тяжко…
— Для Набольшего слова побереги, я уже послал мальчишек за ним.
Забываюсь тревожным, не приносящим отдохновения, сном. Он длится час или два, а может, и несколько коротких, ничего не значащих минут. Беспамятство — лишь блеклая тень покоя.
— Гражданин больной, очнись, — знакомый голос нарушает тишину. — К тебе пришли.
И в сторону:
— Глеб Денисович, не переутомляйте страдальца, слабенькой он еще!
— Ступай, Эскулапыч, сам разберусь, — тяжелый, гулкий бас не оставляет врачу никакого выбора, и я слышу быстро удаляющиеся шаги.
— Ну, здравствуй, гость нежданный.
— И тебе не хворать, Глеб Денисыч, — шепчу я в ответ.
Глаза привыкли к темноте, но слабая свечка в дальнем углу комнаты не дает рассмотреть моего нового собеседника. Кажется, он кивает:
— Глеб Денисыч Мальцев, верно. А ты чьих будешь?
Представляюсь и добавляю:
— Пришел к вам с востока, мы вроде как соседи…
— Соседи? Давненько не захаживали, — слышу сомнение, но без враждебности, скорее удивление. — Как туннель в две тысячи лохматом году засыпало, так и не встречались. С чем пожаловал?
Прежде чем ответить, получаю еще один вопрос:
— И основное: как ты чертовым туннелем прошел? Мы там народу потеряли — страшно вспомнить.
Мне скрывать нечего:
— Половину расстояния — по поверхности. Дальше спустился в метро через разлом.
Замолкаю, жду реакции на свои слова, а он, похоже, ждет продолжения рассказа. Хорошо, будет тебе продолжение, хотя и немного обидно, что мои приключения на поверхности совершенно его не интересуют.
— Видел ваш блокпост и разломанную герму…
А вот тут глава станции не выдерживает:
— Трупы… трупы были?
— Только запекшаяся кровь и гильзы. Но гильзы только с внутренней стороны баррикад, если это тебя интересует. Ваших дозорных атаковали не люди, это точно. Да и герма вырвана с мясом, такое ни одному человеку не под силу.
— Хорошо, давай дальше, что в самом туннеле? — Глеб Денисыч нетерпелив.
— Ничего хорошего. Свет. Электрический. Сводящий с ума.
Повисает недолгая, но напряженная пауза.
— Свет? И всё?
Киваю:
— Всё.
Через тридцать секунд задумчивой тишины звучит, наконец, правильный вопрос:
— Аномалия?
— Да.
— Как преодолел?
— Очень хотел дойти.
Похоже, игра в вопросы-ответы быстро наскучивает местному начстанции:
— Не тяни резину, рассказывай.
Киваю, такой подход мне нравится. Нащупываю в нагрудном кармане сложенный кусочек бумаги, протягиваю Мальцеву.
— Вот что мне надо.
Он разворачивает и с трудом разбирает единственное слово, написанное на листке, темнота не располагает к чтению.
— Лекарство?
— Да.
— Что-то знакомое…
— Жена беременна. Угроза плоду. Ребенку… Наш врач сказал, есть только одно средство, и это средство должно быть на вашей станции…
— Потому что в окрестностях нашей станции располагалась полудюжина аптек, да больница с поликлиникой в придачу — заканчивает за меня собеседник и без перехода добавляет, — разграбленных нашими доблестными сталкерами давным-давно.
Мне нужно что-то сказать, попросить проверить, уточнить, но слова застревают в горле, надежда и цель, которыми я жил это время, в одно мгновение становятся напрасными и недостижимыми.
Глеб Денисович зычным голосом зовет какого-то «засранца Мишку». Явившемуся на крик парню отдает мой листок и наказывает проверить лекарство на складе.
— Для очистки совести, — поясняет он мне. — Давай без иллюзий.
Мне нужны иллюзии, хотя бы малейшие шансы, намек на надежду — иначе, зачем всё?
Долгие минуты ожидания, расспросы, попытки сосредоточиться на ответах. Местного начстанции интересует многое, я ничего не скрываю. Через силу заставляю себя говорить и слушать, уточнять, объяснять, иногда смеяться — однако, не могу отвести взгляда от двери. Когда она откроется, в ней появится либо вестник смерти, либо спаситель… паренек на побегушках, знающий единственную вещь на свете, имеющую значение.
— Боишься? — моё состояние не остается незамеченным. Даже в полумраке.
— Да, Глеб Денисыч, боюсь.
— Любовь делает человека слабым и уязвимым… Закурю, ты не против?
Я не против.
— Доктор вытрясет из меня всю душу за осквернение «больничных покоев», но… — чиркает спичка, высекает искру и ломается, так и не загоревшись. — Черт! Я тоже нервничаю. Завидую тебе… сам-то я давно уже сильный и неуязвимый, все, кто делал меня слабым, умерли.
Вторая спичка удачливее первой, она рождает огонь и на несколько мгновений освещает лицо Мальцева. Изуродованная глубокими шрамами и бесчисленными ранами плоть… Лица нет, единственный глаз отражает мечущееся на конце спички пламя, неровная линия рта, лишенного губ, кривится в попытке удержать сигарету — это не человек, чудовище!
