— Это правда? — ужаснулся я.
— Ну, насчет ракет — это лишь домыслы. А вот насчет пропаганды — кто знает? Мне сложно представить, кто еще, кроме Роботролля, вместо того, чтобы спасать свою семью, мог сутками напролет твердить, что вина в ядерной катастрофе «целиком и полностью лежит на еврейско-сионистской мафии, которая продолжает строить планы по уничтожению Руси и православия из своих защищенных бункеров на территории Израиля и Штатов». Или, например, такое: «Призываем храбрых русских подводников, еще не израсходовавших свой ракетный запас, услышать призыв всех славян, преисполненный боли и праведного гнева, ударить по оплотам сионистов, отомстив за своих матерей, жен и детей, сгоревших в атомном пламени!» Впрочем, какая-то связью с реальностью у них там все-таки была. Можно было прочесть о «славных русских армиях», которые вовсе не уничтожены и не разрознены, а продолжают продвигаться на запад. Позже мы смогли убедиться на примере нашего друга Ильина, что здесь их пропаганда не врала.
Оборвав свой рассказ, папа хлебнул воды, чтобы смочить пересохшее от долгого рассказа горло. Я тем временем задумался об описанном им контрасте между конструктивной позицией Уоллеса Патриджа и неиссякаемой злобой россиян. Пусть даже эти призывы действительно печатала бездушная машина — но ведь были же люди, которые сконструировали такую машину!
— А китайцы, папа? — спросил я. — Я слышал, они тоже много чего сделали в то время.
— Ну, китайские источники изначально были более адекватны. Но и они, знаешь ли, не спешили перестроиться на мирный лад. Кириллические сайты, принадлежащие КНР, были наполнены напыщенной коммунистической риторикой. Ну, вроде: «Народно-освободительная армия Китая одержала уверенную победу над империалистами и нацистами, которые обезумели в агонии неминуемого поражения и попытались повергнуть мир в ядерный хаос». Или: «Жизнь миллионов ни в чем не повинных людей стала непомерной ценой за низвержение несправедливого буржуазно-капиталистического строя, насаженного миру кучкой денежных магнатов, жаждущих еще большего богатства». Китайские источники цинично высмеивали «информацию о якобы каком-то извержении вулкана» и уверенно утверждали, что «гнездо западной плутократии — Вашингтон, стерто с лица земли в результате неудачного запуска ракеты со сверхмощной боеголовкой, нацеленной на Пекин». А вскоре появилось сообщение, что «генеральный секретарь ЦК КПК и почетный председатель Пятого Коммунистического Интернационала Ли Чуньшань поручил принять немедленные меры по оказанию помощи народам, пострадавшим от империалистической и нацистской агрессии в выживании, стабилизации обстановки и установлению справедливого социалистического строя». С этого момента бессмысленную гневную риторику стали сменять разумные призывы к людям «организовываться, создавать коммуны, созывать советы народных депутатов, набирать народные дружины для поддержания порядка, не забывать о чувстве товарищества, бороться с мародерством и преступностью». Позднее китайскими программистами по образу и подобию ГСВ были созданы свои порталы, крупнейшим из которых стала интерактивная Народная энциклопедия по выживанию, где размещались прикладные советы и актуальная информация по местности… Так что, м-м-м, в общем ты прав, они тоже не сидели сложа руки. Но к ним у меня душа никогда не лежала. Знаешь, это совсем другая культура. Они очень отличаются от нас по своей ментальности. У них там хорошо прижилась коммунистическая идеология — она гармонирует с заложенным в их генах коллективизмом…
Папа вдруг остановил свою речь, глянул на мои осоловевшие глаза и вдруг беззвучно рассмеялся, хлопнув себя по лбу.
— Ой. Знаешь, я только что заметил, что меня занесло в такие дебри, которые тебе вовек не нужны. Подумать только, а ведь мы начинали, кажется, с твоей учебы.
— Нет, почему это, мне все это интересно! — запротестовал я, хотя такие слова как «ментальность» и «коллективизм» действительно слегка усыпляли и рассеивали мое внимание.
— Который там час? Ого! Заболтал я тебя. Знаешь, что, Дима — иди-ка ты стели постель. Выбьешься из нормального режима — потом тяжело будем вставать в школу.
— Ну ладно…
— Подумай хорошенько над тем, что я тебе сказал о продолжении учебы. Правда! — в завершение сказал папа, положив руку мне на плечо. — Я рассказывал тебе о Содружестве только для того, чтобы подвести тебя к истине, что там — настоящая жизнь, достойная такого умного и талантливого парня, как ты. Нечего тебе убивать время в этой дыре!
— Это мой дом, пап. Я люблю его.
— Знаю. Это здорово — иметь свой дом. Но поверь моему опыту, Димитрис — жизнь слишком коротка, чтобы сидеть в нем, не показывая носа. Ты и оглянуться не успеешь, как она пролетит, а ты будешь думать: «На что я потратил свое время? Ведь я мечтал полетать в космос!»
— Не буду! Потому что я действительно туда полечу!
— Ха. Я тебе верю. Потом и говорю — не теряй времени.
Ночью я еще долго не спал. Думал о нашем с папой разговоре. Читал в сети статьи об учебных заведениях в Содружестве, о тамошних иммиграционных правилах и вообще о жизни там. Вместо того, чтобы захватывать, открывающиеся перспективы немного пугали. Временами я вспоминал о мамином плохом самочувствии и в сердце шевелилось беспокойство.
Наверное, именно этим вечером я вдруг понял, что сколько бы у меня не было планов и амбиций, как бы я не торопился повзрослеть, — глубоко в душе я не желал, чтобы что-то в моей жизни изменилось. Если задуматься, то я был счастлив — здесь, в Генераторном, в собственной комнатке с хорошо знакомыми стенами с полопавшейся от мороза штукатуркой, под своим старым теплым пледом. Здесь, за стенкой, спят мои любимые родители, всегда готовые поддержать, научить, прийти на помощь и удержать от необдуманного шага. Утром я выйду на родную улицу, где знаком каждый кирпич, увижу лица знакомых прохожих, встречусь с друзьями…
Конечно, я хочу полететь в космос — когда-нибудь далеко в будущем, когда я буду не я, а какой-то то взрослый серьезный дядя. Но очень не хочется покидать ради этого родной дом прямо сейчас. А может, и ну его вообще, этот космос вместе с Содружеством?..
Глава 4
Папиным планам о моей скорой отправке на учебу в Австралию так и не судилось сбыться.
Зима с 73-го по 74-ый год оказалась необыкновенно суровой и тяжелой — как для всего Генераторного, так и для меня лично. Взрослые говорят, что таких холодов и метелей они не помнят с «темных времен» конца 50-ых. Температура по ночам опускалась до минус тридцати пяти — сорока градусов по Цельсию. Ураганный ветер постоянно обрывал линии электропередачи, а из-за снежных заносов ремонтные бригады сутками не могли добраться до места поломки. Замерзающие люди пускали в ход «буржуйки». В трущобах на Двенадцатой улице беднота жгла костры в палатках, из-за чего трижды за год вспыхивали пожары. Дорога в Олтеницу временами становилась совершенно непроходимой и люди днями не могли отправиться на работу либо вернуться домой. Комендант объявил «чрезвычайное положение», и весь народ выгнали на улицы, чтобы бороться со стихией. Но даже не это было самым худшим. Учеба и развлечения вдруг отодвинулись на второй план перед неожиданно обрушившимся на нашу семью несчастьем — маминой болезнью.
Родители долго скрывали от меня всю серьезность положения, хотя мама бледнела и худела на глазах. Я знал, что она, как и другие, в молодости сильно облучилась радиацией и смертельно боялся, что с ней происходит то же самое, что произошло с десятками людей в Генераторном. Но она упрямо твердила, что с ней все в порядке и ходила на работу как ни в чем не бывало, не желая обращать внимания на медленно съедающую ее болезнь.
В начале зимы положение ухудшилось. Впервые в жизни я слышал, как между родителями вспыхнула шумная ссора. Папа кричал, мама плакала. Помню, не в силах этого выдержать, я без спросу забежал в их комнату, обнял ее. Папа вначале прикрикнул на меня, чтобы я шел к себе в комнату, но затем как-то сник и осунулся, закусив губу, чтобы самому не заплакать. Лишь после этой бурной ссоры мама перестала упрямиться и согласилась на настойчивые уговоры отца взять больничный и всерьез заняться своим лечением. В конце декабря она поступила на стационар в госпиталь Олтеницы.
