И тогда, внезапно прозревшие с большого перепуга, народные массы вспомнили об Александре Александровиче Крутове, правившем ими много-много лет практически недрогнувшей рукой — три полных срока и еще один год, будучи и. о… Вспомнили, сравнили и содрогнулись. Хоть и крут был Крутов, и к бедным, и к богатым, но помнили ему в основном «раскулаченных» богатых, может быть потому, что быть бедным плохо при любой власти, а быть богатым и независимым было особенно плохо при Крутове. Да, фальсифицировал! Да, менял под себя законы и Конституцию! Да, сажал направо и налево, бездарно просрал несколько военных компаний в Чечне, залил кровью Грузию, но ведь был справедлив! И пусть зарплата при нем не росла, но за державу гордость была, и мировые цены на нефть взлетали, как испуганные птицы, создавая фундамент будущего народного благосостояния и настоящей любви к Президенту.
Сопоставив видимые величины, народ разом простил Александру Александровичу все — министров ФСБэшников, цензуру, тлеющую в российском подбрюшье войну, политические просчеты, экономические ошибки и все невыполненные за четыре срока обещания. А, простив — призвал на царствие: на веки вечные. Александр Александрович, несмотря на достаточно преклонные года, ломаться не стал и долго упрашивать себя не заставлял — взял предложенное.
Господин Жиров и группа особо приближенных к нему лиц, была казнена на Лобном месте, перед бронзовыми ликами Минина и Пожарского, при большом стечении празднично настроенного народа, представителей прессы и зарубежных гостей, с помпой, но без лишней жестокости — прямо в день восшествия на престол Александра Четвертого, Александра Александровича Крутова — основателя новой российской династии. Несмотря на громкие протесты возмущенных произволом прямых наследников Романовых, нового российского монарха почти сразу признал весь цивилизованный мир — чему очень способствовали действующие газонефтепроводы и большой ядерный потенциал.
Для простых россиян, пожалуй, ничего не изменилось. Словно время отмотали на два года назад — на рекламных щитах снова появились изображения всенародно избранного президента, ставшего именоваться Самодержцем вся Руси, Его Императорским Величеством, Государем Александром Четвертым.
Зато наводить порядок на просторах возрожденной Империи стало не в пример легче — монархия, конечно, не чужда демократии, но и церемониться особо не привыкла, даром, что конституционная.
Сергеев даже не подозревал, что в России осталось так много монархистов — после переворота, хотя и переворота-то, по сути, не было никакого: ни одна, даже самая банальная пьянка, не обходилась без тоста «за Великую Россию и Государя Императора». И пили с душой, надо сказать, опрокидывали стопки всей страной, в едином порыве, кроме совсем узенькой прослойки интеллигенции, которая к любой власти была в оппозиции, да и пить, как подобает, не умела никогда.
Александр Александрович с ролью самодержца свыкся быстро — чего уж тут привыкать, все как было. Подтянул свои старые кадры, запретил несколько партий, (но не коммунистов, оставив их на тех же «вечно вторых» позициях), реорганизовал Думу, переименовал огромное количество учреждений и смирил свой реформаторский раж. Система функционировала, народ трудился, как мог, управленцы — управляли, монарх и его двор — правили и наслаждались жизнью, но скромно, в пределах бюджета выделенного Александром Александровичем на нужды самому себе. На фоне вернувшегося спокойствия, стали возможны неконкретные обещания лучшей жизни в будущем — что обнадеживало и внушало уверенность в завтрашнем дне.
Решение об изоляции, решение об охране нефте и газопроводов российскими вооруженными силами, решение о приеме восточных областей в Федерацию принимались Крутовым в его бытность Президентом. С его приходом в новом качестве принципиально ничего не изменилось. Разве что из «столыпинских» вагонов, заходивших под охраной мотопехоты на Ничью Землю, все чаще и чаще выгружали сотни людей. А потом вагоны уходили обратно, за стены колючей проволоки, за массивные ворота пропускных пунктов, оставляя ссыльных на произвол судьбы. Дешево и сердито получалось у Александра Четвертого — прямая экономия для бюджета.
Разные, ох, разные люди попадали в ЗСВ с этими эшелонами. Были тут и уголовники, и маньяки, были авантюристы и мошенники, но все больше и больше становилось среди невольных гостей других: врагов общества, врагов политических.
Расстреливать их было как-то не гуманно, а вот избавиться, чтоб не чирикали — можно. И избавлялись, не мудрствуя лукаво: всего и делов-то — поймать, загрузить в вагон и перевезти через границу. А что будет со ссыльным здесь, где и опытные люди, живущие на Ничьей Земле с первых дней Потопа, бывает, гибнут в секунду и ни за грош — это уже его личное дело. Нечего было даром языком болтать, когда все остальные — довольны и счастливы, кроме террористов, разумеется. А с ними, как известно, разговор короткий.
И со стороны Конфедерации, от гетмана Романа Стецкива и незабвенного сергеевского коллеги Богдана Ващука — Богдасика успешно возглавляющего гетманскую службу Беспеки, в ЗСВ тоже поступали новые жители.
Причины были те же, и метод похожий — только тут ссыльных везли грузовиками. Была бы власть, а недовольные — всегда найдутся. И место для их содержания — тоже. Тем более, что Правительство Конфедерации было далеко небезгрешным и своей невероятной русофобией могло заставить даже потомственного запорожского казака, звереющего при слове «москаль», заговорить с приволжским оканьем на клятой мове.
Естественно, будут недовольные, когда русский язык объявлен вне закона, когда наличие в доме книг на языке захватчика приравнивается к политической неблагонадежности, когда неприятие чужой культуры ценится больше, чем знание своей собственной. Даже поляки, курировавшие от Европейского Союза Конфедерацию, несмотря на свою историческую неприязнь к России, недоуменно качали головами.
В этой взаимной неприязни было нечто патологическое — словно в отношениях мужа и жены, проживших вместе долгие годы и знающих друг друга в тонкостях, которые вдруг оказались в состоянии развода. Причем не просто развода, а развода грязного — с выворачиванием несвежего белья, интимных подробностей и колоссальным желанием сделать друг другу как можно больнее любым способом.
И причина развода давным давно забыта, и вышеупомянутые интимные подробности, выложенные на всеобщее обозрение, свидетельствуют о не угасшем интересе друг к другу — ан-нет! Пути назад не будет — все мосты сожжены и единственная цель встреч теперь — поддержать в душе костер ненависти, не дать ему превратиться в угли.
Так не жалеть друг друга могут только очень близкие люди.
У приехавшего, в первый раз после Потопа, в Москву Сергеева с собой были: почти «правый» паспорт Восточной республики, пара телефонов, в правильность которых верилось с трудом, адрес кафе на Сретенке, где когда-то был «почтовый ящик» для работников конторы. И, естественно, адрес жены покойного деда, той самой блондинки с глазами навыкате — последней, как оказалось, любви бывшего лже — строителя с генеральскими погонами. Проживала сия светская львица в квартире, знакомой Сергееву с детства, но изуродованной до неузнаваемости произведенным ремонтом, превратившим строгое пристанище разведчика, пахнущее старыми книгами, трубочным табаком и сандаловым деревом, в подобие дорогого домика для ручных бенгальских хомячков. Только колеса для бега не хватало.
Российские деньги у Михаила были. В метро, хоть это было быстрее и удобнее, он решил не спускаться, чтобы не нарваться на патрули. Такси продвигалось по Садовому кольцу со скоростью черепахи. С раннего утра и до поздней ночи Садовое было одной сплошной пробкой, чадящей, стонущей клаксонами, бесконечно усталой от собственного существования. Путь до проспекта Мира занял больше полутора часов. Такси ушло в боковые улочки, загрохотало подвеской по разбитому за зиму асфальту вдоль трамвайных путей — водитель, пожилой уже мужчина, заматерился в полголоса, упоминая недобро дороги, дураков ремонтников и их родителей женского рода.
Дом сталинской постройки, где располагалась дедова квартира, прятался за старым сквером — запущенным, не по-настоящему, а продуманно, декоративно. Квартиры в нем были не те, что раньше — теперь, после полной реконструкции, на каждом этаже была только одна дверь, за которой находились настоящие хоромы. И сами подъезды, пахнущие чистотой и мрамором, были совсем не такими, какими их помнил Сергеев.
Но в подъезд, к «бабушке», Михаил попал далеко не сразу — территория бывшего генеральского дома хорошо охранялась молодцеватыми ребятишками в пятнистой форме без знаков различия. Сергеева ненавязчиво попросили представиться, проверили паспорт, спросили к кому он и тут же позвонили по телефону. Разговор Михаил не слышал — охранник предусмотрительно вышел в соседнюю комнату.
