— Ублюдок, это ты убил его.
Я удивленно привстал.
— Что ты несешь, дура?
— Белка был в твоем отряде.
Всполох: мой адъютант падает в снег, сраженный пулями питеров.
— Он погиб, выполняя свой долг, — сказал я. — Моя совесть чиста.
— Твоя совесть чиста… — кивнула Вика.
Я едва успел уклониться от устремленного мне в лицо лезвия, перехватил Викину руку, заломил, забрал нож.
— Сволочь, — Вика заревела.
Из подсобки выбежал Рустам, держа дымящуюся кастрюлю.
— Что ты делать, конунг?
— Ничего, просто у девушки истерика.
Я хотел помочь Вике подняться, но она оттолкнула меня.
— Ладно, пойду. Спасибо, Рустам.
Вика рыдала, сидя на полу у стойки.
— А как же еда?
— В другой раз, Рустам. Или вот ей предложи, когда успокоится.
Я поднял воротник куртки и шагнул к выходу.
Вика разозлила меня. Не потому, что хотела убить: на эту попытку она имела право. Право, данное ее любовью к Белке.
И все-таки —сука! Я вспомнил, как она пришла ко мне той ночью, как смеялась, когда я сказал ей, что у меня есть женщина, которую люблю. Делала вид, что не понимает, о чем речь. Ложь, сплошная ложь. Мы, огрызки человечества, словно договорились лгать, скрывать свои истинные чувства. Я вспомнил себя, Русские Джунгли, каких усилий мне стоило признаться Марине в том, что я —человек. Ведь быть человеком —это слабость, а слабому не удержать Теплую Птицу. Вот только живет ли Теплая Птица в грудных клетках «сильных»?
Вика любила Белку. Я люблю Марину.
Серебристая Рыбка.
— Андрей!
Кто-то зовет, и я просыпаюсь.
Тишина.
— Андрей!
Марина, ты?
Она входит, садится на кровать. Волосы распущены, лицо осунулось, но в глазах —радость.
— Андрюша.
Мягкая рука треплет мой чуб. Я ловлю ее, прижимаюсь щекой.
— Марина, ты пришла.
Она улыбается.
— Да, Андрюша. Но не одна.
— Не одна?
Марина кладет мою руку себе на живот.
— Он —там.
Я смотрю на нее, ничего не понимая.
Марина смеется.
— Это чудо, Андрей. Он —там, наш малыш. Я точно знаю. Он там, — единственный ребенок в Русских Джунглях.
Ребенок… Я видел детей во сне, никогда —наяву. Ребенок… Он такой маленький, такой беспомощный. Ему нужна защита, нужна любовь. Он мой. Мой и Марины. И —Русских Джунглей.
— Андрей…
Марина обнимает меня, проводит прохладной ладонью по щеке. Исчезает.
Тишина.
На площадке перед административным зданием толпятся стрелки. Разговоры, смешки, ругань. На эшафоте —черный крест. На одной стороне креста —тело женщины. Ветер треплет обрывки одежды.
Христо стоит на высокой шаткой скамейке, на шее —петля; слабые ноги заметно дрожат. Он смотрит прямо на меня. Неуютно… Стыдно…
— Кончайте уже с ним! — орет кто-то.
Христо негромко —я уверен, что кроме меня, его никто не слышит:
— Будущее не зависит от тебя.
Скамейка опрокидывается, Христо устремляется к земле, но веревка останавливает его, подкидывает немного вверх. Он подергивается под улюлюканье толпы. Замирает.
Темнота. Тишина.
— Ахмат!
Открываю глаза, вижу склоненного надо мной отца Никодима.
— Пора. Лорд-мэр ждет.
До административного комплекса мы дошли молча. Отец Никодим теребил бороду. Автоматчики посторонились, пропуская нас в длинный коридор, пахнущий пылью и крысиным пометом. Подошвы глухо стучали по доскам.
Коридор закончился широкой лестницей. Отец Никодим стал подниматься по ней, я —следом, догадавшись, что мы из одноэтажной пристройки перешли в пятиэтажную башню.
На первом этаже —площадка со стеклянными дверями, перед которыми дежурил автоматчик. Отца Никодима он словно не заметил, а на меня бросил завистливый взгляд. За дверями виднелись витражи из цветного стекла, бросающие повсюду разноцветные блики. Под витражами —бесконечные ряды деревянных многоярусных нар, на которых —люди. Сотни, а может, тысячи, людей.
То же самое на втором, и на третьем, и на четвертом этажах.
— Теплица номер четыре, — отец Никодим кивнул на стеклянную дверь.
Автоматчик посторонился, дав мне возможность рассмотреть теплицу номер четыре. Люди, лежащие на нарах, неподвижны, кожа бледна, веки сомкнуты. Многие —в неестественных позах.
— Все эти люди, — проговорил я, подавляя тошноту, — они мертвы?
— Они спят, — сказал отец Никодим, — так же, как спал ты, я, вот он, — кивнул на автоматчика. — Лорд-мэр приказал собрать их со всей резервации. Время от времени они просыпаются и пополняют Армию.
— Так долго?
— Что —долго?
— Так долго спят?
— Сон протекает у всех по-разному. Кто-то, как ты или я, очнулся почти сразу, эти вот заспались…
Автоматчик негромко хохотнул.
— Стрелок, — обратился к нему отец Никодим. — Дозволь нам с конунгом осмотреть теплицу.
— Но, ваш крест…
— Туда —назад. Видишь, Ахмат хочет знать, как все устроено.
Глава ОСОБи взглянул на меня.
Автоматчик с явной неохотой пропустил нас за стеклянную дверь.
Едва различимый запах тления витал в воздухе. Значит, не все в теплице —спят…
Отец Никодим повел носом и недовольно обратился к подошедшему работнику в робе, похожему на крысу, вставшую на задние лапы.
— Плохо работаешь, Епифанцев.
Глазки Епифанцева суетливо забегали.
— В чем же дело, ваш крест?
— Как в чем? Ты что, не чуешь —мертвечиной разит?
Епифанцев втянул воздух: крылья тонкого горбатого носа расширились, показав в ноздрях кустики черных волос.
— Не чую, ваш крест.
— Ну, так я тебе говорю.
— Ваш крест, овощей много, трудно найти дохлого.
Я догадался, что овощами работник теплицы называет спящих людей. Среди них больше мужчин, но встречались и женщины, одна, — рыжеволосая, лежащая на нарах нижнего яруса, привлекла мое внимание. Я приблизился. Чем-то похожа на Марину. Да, волосами. Я взял рыжую прядь: у моей женщины волос мягче, нежнее.
Тяжелая рука легла на плечо. Я обернулся.
— Что, Ахмат, понравилась? — отец Никодим подмигнул. — Пришлю к тебе, если проснется.
— А сны?
— Что?
— Снятся ли им сны?
Отец Никодим задумался.
— Наверное, снятся. Нам всем снятся.
Я представил: бесконечный сон, вроде того, про казнь Серебристой Рыбки. Мурашки побежали по телу.
Овощи!
Темнота и лабиринт, наполненный страхами, радостями и болями. Лабиринт, построенный на обломках памяти, в который не войти, из которого не выбраться.
Овощи не видят снов.
Что-то начало расти внутри меня —вся моя жизнь в Русских Джунглях набухала, как овощ.
— Просыпайся.
Отец Никодим отстранился, Епифанцев захихикал.
— Просыпайся! — заорал я и ударил рыжеволосую женщину по щеке. Даже краткое соприкосновение передало холод ее тела.
Блуждающие в лабиринте. Ау! Сюда! Выход здесь!
— Просыпайтесь.
Я побежал вдоль нижнего яруса.
— Просыпайтесь!
Отец Никодим что-то крикнул.
Стена. Я остановился. У лабиринта нет выхода.
— Ахмат!
Глава ОСОБи улыбался, пока я подходил. Епифанцев вытирал ладонью выступивший пот.
— Посмотри-ка, Ахмат.
Рыжеволосая женщина сидела на нарах, тараща на нас непонимающие глаза. Ее губы пошевелились (синеватые, тонкие), но не издали ни звука.
— Черт подери, — сказал Епифанцев. — Впервые такое вижу.
— Что такое? — обратился к нему отец Никодим, на лице которого еще не угасла улыбка.
— Впервые вижу, чтобы овоща разбудили, ваш крест, — работник теплицы вытер взмокшие ладони о серую ткань робы, — обычно они либо сами просыпаются, либо вообще не просыпаются.
— Не думаю, что ее разбудил Ахмат, — задумался отец Никодим. — Скорее, просто настал ее час. Эй.
Он помахал рукой перед глазами женщины. Та не среагировала.
— Бесполезно, ваш крест, — ухмыльнулся Епифанцев. — После пробуждения овощу надо дней пять, чтоб оклематься. Бывают, конечно, исключения, но эта явно не из них.
— Хорошо, Епифанцев, вызывай людей. Пойдем, Ахмат.
Мы направились к стеклянной двери. Отец Никодим обернулся.
— Да, и еще, — он выразительно кивнул на неподвижно сидящую на нарах женщину. — Держи свой хуй на привязи, а то я тебя знаю.
Епифанцев почтительно закивал головой.
На последнем этаже башни дверь с лестничной клетки была металлической, а не стеклянной, и у нее дежурили сразу два автоматчика. Отец Никодим кивнул одному из них и тот, выудив из кармана длинный ключ, отпер дверь. Мы вошли. Дверь с лязгом захлопнулась.
Широкий полукруг стены украшали потускневшие, но все еще яркие рисунки. Дети пускают воздушного змея, играют в мяч, сидят за партами. Похожие рисунки —на высоком потолке.
