— Именно этого и мне бы хотелось.
Он изучающе посмотрел на ручей, исчезавший в более высокой растительности на некотором расстоянии от дороги.
— Те ивы, — спросил он, — вдали, с другой стороны тех зарослей… вероятно, они означают заводь, Дэйви? Мне бы хотелось окунуться, чтобы смыть мордановский первородный грех.
Думаю, что впервые я слышал упоминание священника без титула. Сначала я почувствовал леденящий испуг, потом свежесть удовольствия, потом, конечно же, прохладный ветерок изумления.
— Там должна быть заводь, — ответил я, — иначе они вряд ли росли бы такой купой…
Могла бы быть какая-то опасность в густой траве, но там оказалось безопасно, когда мы проскользнули сквозь заросли — паломники сразу стали давним прошлым, а затем и вовсе оказались забытыми — и нашли заводь. Я начал догадываться о Майкле, но не полностью, пока не увидел, что нетерпеливо сброшенная рубашка обнажила нелепую повязку, перевязывавшую верхнюю часть груди. Потом было снято и это, высвободив небольшие женские груди.
Она осторожно сняла рапиру, но только не мешковатые штаны — те она сбросила и отшвырнула ногой. Тогда стала рядом со мной, сама серьезность и погруженная в мысли прелесть, гордая стройностью своего коричневого тела, совсем обнаженная. Видя, что я был слишком изумлен и слишком влюблен, чтобы пошевелиться, она коснулась голубоватой татуировки на своем предплечье и сказала:
— Это ведь не беспокоит тебя, не так ли, Дэйви? Аристократия, каста… это ничего не значит среди еретиков.
— Это не беспокоит меня. Ничто не должно очень беспокоить меня, если я смогу быть с тобой всю остальную часть моей жизни.
Помню она протянула свою золотистую руку к моей груди и слегка подтолкнула меня, мельком взглянув на заводь, и улыбнулась в первый раз с тех пор, как она разделась.
— Кажется ли она тебе достаточно глубокой? — спросила меня Ники. — Достаточно глубокой, чтобы нырнуть?
Шесть лет назад я описал этот последний эпизод и отложил мое перо, чтобы зевнуть и с удовольствием растянуться, вспоминая заводь, и тихое утро, и любовь, которой мы занимались на освещенной солнцем траве. Я надеялся примерно через день вернуться к этому занятию, и написать, вероятно, еще несколько глав, несмотря на мое ощущение, что я уже закончил главную часть истории, которую намеревался рассказать. Я думал, что буду продолжать писать, проживая одновременно здесь, на Неонархеосе, и в этой нашей воображаемой гостинице на невидимой стороне вечности, или где-либо еще, где вы предпочтете, чтобы я находился, — кем бы вы ни были — о многих событиях, относящихся к более позднему времени.
В частности, я намеревался рассказать о двух годах жизни, которые мы с Ники провели в Олд-Сити до того события, что произошло с нами на шутовском празднике. Но это уже другая книга. Думаю, постараюсь написать ее, после того, как «Морнинг Стар» уплывет снова, и я вместе с ним, но, может, я не буду в состоянии сделать этого — не знаю. Мне тридцать пять, поэтому, очевидно, я не тот самый человек, который написал вам те двадцать четыре главы, когда Ники находилась не дальше, чтобы написать сноску и поцеловать меня. Я оставлю то, что написал о моем прошлом, с Дайоном, когда я уплыву.
Годы, прошедшие в Олд-Сити после шутовского праздника, работа с Дайоном в бурной, волнующей, полуотвратительной атмосфере большой политики, законы и совещания, и попытки реформ, война, выигранная нами против шайки бандитов, и война, проигранная нами против полчища лицемеров — все это, конечно, другая книга, и у меня есть подозрение, что Дайон сам, может быть, пишет ее, прикрываясь горделивой сдержанностью от возможных сносок[107]. Если я попытаюсь написать ее, это не займет много времени.
Я отложил мое перо в тот вечер, шесть лет назад, и через несколько минут услышал, что Ники зовет меня. Ее голос вывел меня из глубокого смутного размышления: думаю, мысли мои блуждали во времени смерти моего отца, и я банально размышлял о том, с какой легкостью печаль переходит в спокойствие, если для этого у вас есть время, потому что так и должно быть.
Как я понимаю связь времен, кажется, я был обязан сначала точно описать часть истории, связанную со смертью моего отца. Эта история закончилась не так, как я ожидал сначала, когда тигр напал на село и я узнал, кто такой Сэм, но смертью Сэма Лумиса, одинокого по убеждению. Для этого, несомненно, была возможность, когда субъект этой книги, чуть красивее темно-коричневой черепахи и с хорошо подвешенным языком, оказался свободным в мире (который, думаю, все еще вращается) — о, но почему я должен теперь ломать голову над тем, что должно подходить для этого повествования? Там было так много историй, что я не могу быть уверен, какую именно из них я рассказывал, и это не имеет значения, поскольку я думал, что оно что-то значит, когда надоедал вам и вашей тете Кассандре болтовней о разновидностях времен. Может быть, достаточно хорошо посмотреть, что представляет собой загадка, безумное и шаткое великолепие и мрак нашего выживания-и-умирания с пером в руке, лучше попробуйте-ка это сами — вы найдете больше историй, чем вы знали, а также радость, трагедию, грязь, великолепие, экстаз, усталость, смех и ярость и слезы, все так запутано и взаимозависимо друг от друга, переплетено словно клубок совокупляющихся змей или вечно движущиеся под ветром ветки плюща — ну, не беспокойте себя противоположностями и противовесами, но и не останавливайтесь, ухватитесь за одну ветку — и прикоснетесь ко всем ветвям сразу.
Я услышал, что Ники позвала меня. У нее начались родовые схватки. Было такое же вечернее время, как сейчас — но сегодня 20 мая 338 года — в том же самом тропическом укрытии, которое хорошо сохранилось за шесть лет, те же самые стул и письменный стол, тот же вид на тихую песчаную отмель. Но, так как все медленно продвигалось во времени в течение шести лет, совершенно ничто не осталось прежним, и даже мои пальцы, искривленные держанием другого пера. Свет кажется таким же самым, светящийся красный поток, отражающийся от бледного песка, а стайка высоких белых облаков медленно плывет в восточном направлении, куда через несколько дней возьмет курс старый «Морнинг Стар».
Родовые схватки начались на месяц раньше положенного срока. Но преждевременность не очень тревожила нас в первые часы. Тед Марш и Адна-Ли Джейсон, которые разбирались в медицине Древнего Мира больше нас остальных, сделали все, что было возможно. Знания из Древнего Мира, которые нам достались, оказались, к несчастью, неполными. У нас не имеется лекарства и оборудования, которые использовались там — они недостижимы, как полуночная звезда. Поэтому диагноз ставится, главным образом, наугад, важное хирургическое вмешательство немыслимо, а частичное владение древними знаниями часто оказывается насмешкой над нами.
Родовые схватки у Ники длились восемнадцать часов подряд, и, наконец, она разрешилась от бремени существом с распухшей головой, которое пронзительно крича, было в состоянии прожить лишь пару часов пустого существования, но кровотечение не прекращалось. Мутант весил двадцать фунтов, а она — ну, когда мы проживали в Олд-Сити, я обычно носил ее вверх на два пролета ступенек, испытывая радость и почти не запыхавшись от подъема. Кровотечение не прекращалось. Она взглянула на мутанта, несмотря на наше нежелание показать его, и все поняла: ей даже не посчастливилось умереть с призрачным утешением о ребенке. В мире, который люди древнего времени оставили нам, такие случаи происходят и будут происходить снова и снова.
Вскоре я отплываю на «Морнинг Стар» с капитаном Барром и небольшой группой — пять женщин и еще девять мужчин, всех нас выбрал Дайон, потому что мы свободно обладали тем, что он называет «управляемой неудовлетворенностью». Естественно, все добровольцы, меня-то он не выбирал, спросил только: «Ты хочешь отправиться в плавание, Дэйви?» Я ответил согласием, и он поцеловал меня в лоб, по древнему обычаю нуинской знати, чего я не замечал у него в течение многих лет, но мы не сказали о плавании больше ничего и, вероятно, не скажем, до того дня, который выберет Барр.
Мне тридцать пять, а Дайону — пятьдесят. Мы вместе воевали на двух войнах. Мы пытались вытащить великую страну на шаг или два за пределы отупевшего невежества нашей эпохи. Мы вместе отплыли в великое море и нашли этот остров Неонархеос. Мы любили одну и ту же женщину. «Управляемая неудовлетворенность» — ну, я считаю, что эта оценка относилась ко мне так же, как и ко всем остальным. Это похвала, но с неизбежной темной стороной: мы, все четырнадцать, капитан Барр, и я, и другие, подходящие по темпераменту и обстоятельствам для выполнения исследовательской задачи, в огромной степени непригодны для чего-либо другого.
Задача исследователя имеет, я бы сказал, очень мало от великолепия, которое мальчишеское воображение придает ему. Я мечтал о множестве причудливых явлений, лежа на солнце перед моей пещерой на Северной горе; но капитан Барр и я теперь больше, чем когда-либо озабочены подготовкой продуктов для выживания: сухарей, и пеммикана[108], и квашеной капусты, и попытками перестроить «Морнинг Стар», отодвинув его голову чуть дальше от задницы[109], если вы извините за выражение. Но все это не означает, что исследование лишено великолепия. Оно присутствует там, и душевное вознаграждение является достаточно реальным. Невозможно измерить обширное море невежества и, поэтому я, малое животное, со своей капелькой свечения, поддерживаю в нем этот свет и не вижу причины стыдиться за мою гордость.
