Вот тебе и богатство. Везде оно — ключевая фигура. Именно поэтому я не убил исполнителей Лысого, потому что у него есть деньги, а, значит, есть и власть. Его опасно злить, он уже давно забыл, что такое совесть и правда для него есть нечто выгодное, искаженное до неузнаваемости.
Мы шли к окраинам, и я, оглянувшись на медленно ковылявшего следом за мной пса, подумал, что вот такие бедные женщины разве могут жить где-то в чистом, обеспеченном и с виду благополучном центре? Только на окраинах.
Асфальт становился все более растрескавшимся и вскоре вовсе сменился на бетонные, перекошенные от времени и движения грунта плиты. Дома стали больше двух- трехэтажными, совсем облупившимися, с ржавыми решетками на окнах и стенами, испещренными страшными, порою в два пальца толщиной трещинами. В таких домах было страшно жить. Они скрипели и шевелились по ночам, и с этим их движением сыпалась с потолка штукатурка, падали целые куски бетона, выбитые неимоверным усилием сдвигающихся стен, лопались со скрежетом старые трубы, по которым уже давно ничего не текло, рвались и искрили провода. Находиться в таких домах было опасно для жизни, и пол под ногами в любой момент мог провалиться потолком на головы жильцов снизу, но никто не уходил из этих домов. Потому что здесь всегда исправно горели электрические лампочки и грели обогреватели, но главным образом потому, что идти было некуда. Богом забытый угол мира, зона отчуждения.
Знавал я одно семейство, жившее к северу от того места, где мы сейчас проходили. У всех людей в Малаховке в жизни было неспокойно, словно это место, находящееся, если подумать, не так уж и далеко от Припяти с ее призраками и Станцией, было больше непригодно для жизни. Оно само предупреждало людей, но люди оставались глухи и безвольны. Так вот семейство это — супруги и трое детей, жили в одном из старых домов. Тогда была зима, и дом этот стонал от морозов, сдавивших стены. Все сидели по квартирам, топили печи и грелись у электрообогревателей, старались лишний раз не казать на улицу нос, потому что холода грозили его отморозить в считанные минуты. В ту ночь ничего не предвещало беды, но так всегда и бывает — вроде благополучно, а потом… как камнем с неба. Все именно так и произошло и на младшего ребенка — полуторагодовалого сынишку — среди ночи упал кусок потолка размером с футбольный мяч. И размозжил ребенку череп. С утра мать как обычно пошла к кроватке сына, обеспокоенная тем, что ребенок не разбудил ее ночью плачем, и увидела чудовищное…
И все равно жили. Боялись, с опаской смотрели на потолок, осторожно шагали по полу, страшась лишний раз не ударить в непрочные перекрытия, но жили…
Мы шли дальше, и на улице прибавлялось света. Город зазвенел стеклом, захлопал дверьми, застучал шагами, наполнился голосами и вот уже у водяных колонок выстраиваются длинные очереди, вот уже идут с лопатами мужики и бабы к окраинам. Весна берет свое, и скоро нужно уже сажать и сеять, полоть и поливать, чтобы жизнь продолжалась, не прерываясь ни на мгновение.
Замяукала под крыльцом оголодавшая кошка, залаяли возбужденные утренней свежестью собаки. Лис было вскинул голову, навострив уши, вслушиваясь в родные голоса, но потом передумал, снова понурился и поплелся дальше.
Бетонные плиты дороги медленно утонули в грязи и я вспомнил, что последнюю неделю почти не прекращаясь шли дожди, и прошедшей ночью тоже шел дождь и вот теперь все эти потоки, низвергнутые с высоты небес тем, у кого, уж несомненно, есть власть, не могли впитаться в глинистую землю; стояли мутными, тяжелыми лужами. И по этим лужам изредка проезжали запряженные толстоногим лошадьми телеги. Они месили вязкую глину, взбивали в лужах муть, превращая дорогу в сплошную серо-коричневую жижу. И лошади оскальзывались испачканными по скакательный сустав ногами и застревали телеги, и тогда возницы, ругаясь, и понося четвероногую скотину, спрыгивали в эту муть сами и вязли вместе с лошадьми, пытаясь сдвинуть утомленных животных с места.
Мы с Катериной шли под самым забором по узкой скользкой тропинке, и я, глядя под ноги, отмечал вялые, блеклые с зимы пучки травы, которые казалась сейчас такими яркими и желанными. Налетел порыв ветра, погнал по лужам рябь, заставил меня поежиться. Неуютные окраины Малаховки приводили меня в состояние уныния. Ума не приложу, как тут можно жить?!
Старые кирпичные дома закончились, начались искривленные временем избы, построенные из потемневших бревен, которые никогда не знали ни кисти, ни краски. И никогда не узнают. Теперь уже поздно, древоточцы давно пробрались в самое сердце бревен и скребутся в стенах твердыми челюстями. Теперь дерево уже не защитишь, и оно будет стоять столько, сколько ему отмерено истинным сроком. И все же эти дома куда надежнее тех трехэтажек из камня, в которых тебя окружает смерть.
Огороды и падающие заборы. Здесь нет богатых. Здесь живут те, чьей целью осталось лишь выживание. У них, я уверен, есть и мечты и надежды, но все это меркнет под гнетом повседневности и безысходности. И обещания про скорое создание систем канализации и водопровода уже не приводят людей в ликование. Им лишь бы прожить полуголодную весну и заготовить за лето харчей, чтобы дожить до следующей весны…
Я смотрел в спину Кате, которая неторопливо семенила впереди, и гадал, что за беда заставила ее остаться здесь. Муж у нее умер, и некому было вывести семью из проклятых даже людьми земель. Наверное, так.
— Вон, — она внезапно повернулась и указала мне налево, где предпоследним домом стояла добротная, неожиданно выкрашенная в синий цвет изба. — Мой дом.
Хороший это был дом, и хозяин в нем чувствовался. Быть может, я ошибся, быть может, муж не умер?
— Я все сама, — замедлив шаг, сообщила Катя. — Дом два года назад выкрасила, рамы и крыльцо. У избы поехал левый угол, так я с соседом на домкрат его подняла, да поправили мы, новый камень под фундамент поставили. И дети у меня не голодают, только бы жили!
— Все будет хорошо, — успокоил я женщину и, пройдя по узкой грязной улочке, вошел вслед за ней в узкую калитку, которая, открываясь, не издала ни единого звука. — Да поторопись ты, Лис! — раздраженно позвал я. Пес как раз задержался у ближайшего угла, внимательно внюхиваясь в незнакомый, заинтересовавший его запах. Он даже не подумал послушаться, лишь раздраженно дернул ухом, словно бы я надоел ему до самых печенок. Оставив калитку открытой, зная, что Лис никуда не убежит и вскоре подойдет к избе, я пошел к крыльцу.
Большой у нее был участок. Теперь администрация не дает таких огородов. Соток тридцать, если не все сорок. За домом прекрасный яблоневый сад, набухший молодыми почками. Да с таким садом и вправду можно всю зиму не голодать. Деревья взрослые, стволы аккуратно выбелены и никакая болезнь, никакая парша не тронула ветки. И скамейка под яблоней, тоже выкрашенная недавно, белая, с резной спинкой. И свой колодец со старым воротом и замшелым каменным краем.
А земля вокруг голая. Еще не проснулась от зимнего сна, еще не пошла яркими мазками мать-и-мачехи, еще не выпустила листки подорожника. И только одинокий воздушный змей из холщовки повис на ветке, сиротливо свесив до самой земли тонкую бечевку.
— Они все время играли с этим змеем, — улыбнулась Катя, проследив мой взгляд, и усталым движением сдернула с головы платок. И рассыпала по плечам ворох русых, отливающих пшеницей волос, которые не мешало бы расчесать. — Сашка запускал его, а Ольенька всегда бегала подбирать, если падал. А муж мой умер давно, младшей и полгода не было…
— От лучевой умер? — немного безразлично спросил я.
— От пьянства! — зло буркнула Катя. — Там Бог разберется.
— Где дети? — спросил я, поднимаясь на крыльцо и оглядываясь. Чужое прикосновение почудилось мне, чужой и холодный взгляд уперся между лопаток. Ах, ты уже тут! Ты та, которую я столько раз обманывал. Ты, наверное, свято ненавидишь меня как немногих в этом мире. Ты уже рыщешь вокруг, ожидая добычи. Великий Разрушитель, не злой и не добрый. Лишь сила, способна смести все на своем пути. Ты пришла за маленькой девочкой, но, и мальчишке осталось недолго.
— В избе. Пойдемте.
Я шагнул в темные сени, где пахло паклей и травой, где потолок был неожиданно выше, чем черные бревенчатые стены. Мы прошли по выметенным доскам, и Катя открыла низкую, обитую кожзаменителем дверь. Я остановил ее на пороге, не давая войти. Сам я тоже не стал заходить, глядя на двоих детей, лежащих на широкой родительской кровати слева от большой русской печи. Они были и вправду очень малы, девочке — лет шесть, мальчик был постарше года на четыре.
Вот ведь парадокс, — думал я, глядя на детей, — в радиации нет ничего смертельного. Да, она вызывает мутационные процессы, да, при разном стечении обстоятельств она влечет за собой раковые заболевания. Но только потому, что наш организм так относится к ней. Чувствуя радиацию, он сам начинает себя убивать, запуская необратимые, смертоносные процессы. Почему? Кто вложил в нас этот убийственный механизм? С какой целью?
