Песок - Хауи Хью

Ударившись о твердую стену глубокой шахты, он, кувыркаясь, полетел вниз. Воздух свистел в ушах, желудок подкатил к горлу, заглушая крики. Он быстро падал. Внезапно Хэп почувствовал, как одна из его дико размахивающих рук угодила в петлю на свисающей веревке и та крепко затянулась, обжигая кожу. Он скользил все ниже и ниже, веревка со свистом врезалась в плоть, раздирая ее до кости. Кувыркаясь, он наконец ударился оземь, и тело взорвалось мучительной болью.

Нога, спина, баллоны, голова — все словно смешалось воедино. Он не ощущал собственного тела. Задранная вверх рука повисла на веревке. В свете фонаря он видел, что веревка глубоко погрузилась в плоть, стиснув кость, и на локоть струей стекала кровь.

Хэп попытался пошевелиться, но не смог. Повернув голову, он увидел возле своего плеча собственный ботинок. Ботинок возле плеча. И к Хэпу вдруг пришло тупое тошнотворное осознание, что нога его все еще в этом ботинке.

«Черт, о черт…» Тело его обратилось в руины, но разум все еще работал, понимая, что с ним случилось, и ему стало ясно, что для него все кончено. Он превратился в неестественную груду мяса и костей, но все еще оставался жив.

Высоко наверху над маленьким кругом света склонились тени. Хэп попытался закричать, позвать на помощь, проклясть их до конца дней, но сумел издать лишь дребезжащий всхлип. Одна из теней махнула рукой, и угасающий разум Хэпа подумал, что машут ему. Но они махали в сторону склона огромного кратера, тому, кто удерживал от падения стены этой шахты, — ибо питание отключилось, подача энергии прекратилась и стены внезапно обрушились. Раскрытый в беззвучном мучительном крике рот Хэпа заполнился песком. И земля придавила его изломанную грудь.

Часть 2. Гостья

9. Краткое шипение жизни

— Заносишь внутрь песок, — предупредил Коннер, когда вернулся выходивший отлить Роб.

Его младший брат ввалился в палатку и уселся на задницу, не забыв постучать друг о друга ботинками, прежде чем закинуть внутрь ноги, после чего попытался закрыть брезентовый полог.

— Если бы мы поставили палатку входом на запад, ветер не проникал бы внутрь, — пожаловался Роб.

— Мы всегда так делаем. Просто не тяни, когда ходишь туда-сюда.

Роб мрачно смотрел на Коннера, готовившего лампу. Снаружи отбрасывал красные отсветы угасающий костер. Ветер раскачивал палатку, слышался шорох песка о брезент.

— Сходил? — спросил Коннер.

— Угу.

— Еще понадобится?

— До утра — нет.

— Хорошо. Давай начнем.

Роб расположился с другой стороны палатки. Поправив фитиль, Коннер сжал пальцами его кончик, чтобы тот пропитался маслом, поднес к нему кремень и кресало и поджег, ударив одним по другому. Он выключил свой дайверский фонарь, и палатку заполнил более примитивный и непостоянный свет колеблющегося пламени. То был свет детства и ностальгии. Эфемерный свет, не живущий долго.

Оба смотрели на живое пламя, мысленно вернувшись в те дни, когда все было проще, когда проблемы со светом сводились к очередному кувшину с вытопленным жиром, а не к новым аккумуляторам.

— Это была лампа отца, — сказал Коннер. — Он оставил ее нам той ночью перед уходом, чтобы мы смогли найти дорогу домой.

Так Коннер начал ежегодный ритуал. Именно так он всегда его начинал. До этого те же слова произносил его старший брат Палмер, а еще раньше — их старшая сестра Вик.

Коннер оторвал взгляд от лампы, разрушив чары, и вдруг понял, что у Роба никогда не будет повода говорить эти слова. Их некому будет слушать. Они никого не станут волновать. Роб кашлянул в кулак, будто говоря: «Давай дальше».

— Сегодня будет… двенадцать лет, как папа покинул нас. Мы никогда не узнаем почему. Все, что осталось, — наша память о нем, и именно ее мы чтим. Именно в этой палатке… палатке нашего отца… мы видели его в последний раз. В то утро, когда мы проснулись, в ней было не так тесно. Ты спал в маминой утробе. Палмер говорил, что я всю ночь его пинал и утащил одеяло. Вик сказала, что она проснулась, когда отец уже собрался уходить, увидела его в лунном свете, когда он откинул полог, и поняла все по его лицу. Утром мы уже все знали. Мне тогда было шесть, а Палмеру чуть больше, чем тебе сейчас. Мама была молода и красива. И когда мы сворачивали палатку в то утро, это стало первым, что мы когда-либо делали без отца.

Коннер еле нашарил флягу. Его руки дрожали. В мыслях был сумбур. Он налил воды в крышку, сколько было положено, и протянул крышку брату, который осушил воду одним глотком. затем Коннер налил себе.

— В последнюю ночь, когда мы были вместе, отец поделился с нами своей фляжкой и рассказывал истории. Маме он тогда дал две крышки, одну — для тебя. — Коннер опрокинул крышку в рот и глотнул. — Когда отец впервые привел сюда Палмера и Вик, я еще не родился. Они с мамой говорили о своих родителях, о прошлом, о том, что нужно помнить. И когда отец оставил нас, мы поклялись возвращаться сюда каждый год, чтобы не забывать.

Коннер заметил, что Роб смотрит туда, где обычно сидел Палмер. Его не было с ними, как и Вик. Вот тебе и все обещания. Опустив палец в крышку, Коннер поднес его к открытому пламени, стыдясь своих планов, стыдясь того, что вырос таким же, как отец.

— Это шипение жизни, — сказал он. Пламя затрещало и припогасло, коснувшись воды, но тут же снова вспыхнуло. — Наши жизни — это пот на дне пустыни. Мы уходим в небо, переваливаем через зубчатый горный хребет и оказываемся на небесах, среди дождей и наводнений.

Он передал крышку Робу, который повторил ритуал и прилагавшееся к нему старое изречение. Оба они становились верующими на один день в году. С ними не было пастора, который допил бы из крышки, и Коннер велел выпить Робу. Крышка вернулась обратно на фляжку.

Роб долго смотрел на пламя, отсвечивавшее в его глазах. Наконец он взглянул на Коннера.

— Расскажи мне об отце, — попросил он.

В то же мгновение перед Коннером возник образ себя прежнего. Он снова был мальчишкой, и старший брат рассказывал ему истории про отца в те времена, когда тот был боссом Спрингстона, еще до того, как земля стала бесплодной, еще до того, как накренилась стена, до того, как Лоу-Пэб обрел независимость, в те времена, когда их отец ходил по улицам, здоровался с одними за руку и хлопал других по спине, когда он наедине оплакивал свои редеющие волосы, до того, как нужда и страдания его народа вынудили его отправиться в Ничейную землю вместе с остальными, кто ушел и никогда больше не вернулся.

В свете лампы, блестя глазами, сидел юный Коннер. Он представлял, как слушает вместе со старшим братом рассказы Вик об отце, когда тот был моложе, о великом песчаном дайвере, который отказывался от баллонов с воздухом из-за вызываемой ими болезни, который мог погрузиться на десять минут зараз и принести с невероятных глубин всевозможные чудеса, который спас водяной насос в Лоу-Пэбе и обнаружил холмы, ставшие западными садами. Об отце, когда тот был молод, безрассуден и отважен.

Но Коннер помнил другого человека. В последних его воспоминаниях об отце тот был седым и побитым жизнью, будто долго проведший на ветру и солнце кусок дерева. Он помнил, как отец в ту ночь в палатке поцеловал каждого из них в лоб, прошептав, что любит их и желает им счастья. Он помнил тот ужасный год, когда им пришлось покинуть большую стену и отправиться в долгое путешествие на запад вместе с ветром, через лучшие, а потом худшие части Спрингстона и дальше, в Шентитаун. Он помнил, как думал, что им никогда больше не придется воспользоваться семейной палаткой.

И все же они ею пользовались — каждый год с тех пор, как уменьшилась их семья и остались не исполненными обещания. В первый год без отца их сопровождала мать, чтобы помочь им поставить палатку, и год этот стал последним, когда она была с ними. В ту ночь она рассказывала им об отце, когда тот был мальчишкой, самые старые истории о нем, которые они когда-либо слышали, о том, как он постоянно попадал в неприятности, пася коз, укрощая змей и зарываясь на сарферах в дюны мачтой вперед.