Теперь это были слёзы гибнущего организма. Разрушенная иммунная система не могла противостоять инфекции. Саша был уверен в том, что эта инфекция — самый обычный грипп, которым он раньше болел редко и всегда переносил на ногах. Сколько он себя помнил, температура у него не поднималась выше тридцати семи. Он считал это само собой разумеющимся и называл симулянтами тех, кто целые недели проводил в постели с грелкой из-за какой-то простуды.
А теперь он умирал от гриппа. Не от птичьего, не от гонконгского или сингапурского, а от самого обычного. В этом чувствовалась особенно злая ирония Создателя, который заставил его пройти через огонь и воду только затем, чтобы он мог умереть «нормальной» человеческой смертью, почти по Гумилёву — на постели, только без врача и нотариуса. Врач ему уже не поможет, а нотариус вряд ли понадобится. Что он может завещать потомкам, которых у него не было и теперь уже не будет?
Данилов не вставал с кровати и не выходил из комнаты почти сутки, и ему начинало казаться, что за её пределами нет ничего. Ни одного атома, сплошная пустота. В самой комнате он мог слышать звуки — постукивание форточки, которую он заткнул кое-как, из последних сил, скрип кроватных пружин, когда он ворочался на своём ложе, потрескивание обоев, отклеивающихся от стен, и своё собственное тяжёлое дыхание. Ещё он слышал тиканье наручных часов, лежащих на тумбочке, и биение своего сердца, словно два часовых механизма адской машины, отсчитывавших минуты до взрыва.
Это в комнате. А за окном стояла тишина. Ватная. Мёртвая. Если раньше вой вьюги вызывал у Саши новую боль и вселенскую тоску, то теперь он был бы рад услышать даже его. Только бы не оставаться в этой тишине. Он пытался говорить сам с собой, но его собственный голос звучал почему-то жутко. Тогда он решил молчать. Молчание — золото. За эти недели парень мог бы озолотиться… Это не требовало усилий. Разговаривать было не с кем. Живые, подобно мёртвым, соблюдали обет молчания, им не о чем было говорить с товарищем по несчастью. Даже их взгляды были так же пусты и холодны.
Каждый в эти безумные дни был сам за себя. Первобытная «война всех против всех» — выдумка либерастов, никогда не существовавшая в реальности — стала явью. Но успели ли её авторы порадоваться, прежде чем их разорвали на клочки?
Не обладая ни силой, ни оружием, Данилов старался держаться от людей подальше, обходя десятой дорогой даже одиночные фигуры, тем паче большие группы. Этой нехитрой тактике, да ещё темноте он был обязан тем, что дожил до этого дня. Красться, затаив дыхание, прятаться, прислушиваться к каждому шороху, змеёй ползти среди сугробов, идти на ощупь, вслепую, чтобы луч фонаря не выдал тебя чужакам — это никогда не было частью образа героя. Но на его глазах убили слишком много людей, чтобы он мог думать, что такое поведение является трусостью. Саша хорошо усвоил, что лучше быть живой крысой, чем дохлым львом. Он обязан был остаться в живых, чтоб дойти до конца.
Но теперь о пути можно было забыть. По иронии судьбы, сумев уберечь себя от людей и зверей, Данилов пал жертвой микроорганизмов, которые до поры до времени мирно жили в его собственном теле.
В горячке и лихорадке, чтобы хоть немного отвлечься от нарастающей головной боли, Александр размышлял о конце истории, который ему довелось застать. Это было решение всех вопросов мировой политики, от территориальных споров до межнациональных распрей. Радикальное и окончательное, как эвтаназия. На фоне этой новой, великой бойни померкнут все минувшие. Забвение поглотит имена героев, ставших тиранами, даты великих побед, обернувшихся поражениями, и открытий, вызвавших к жизни новые кровавые бани.
Всесожжение всё спишет. Что такое тридцать тысяч загубленных душ там, где гибнут миллиарды? Статистическая погрешность. Как там у бедняги Мандельштама:
Миллионы убитых задёшево
Протоптали тропу в пустоте,
Доброй ночи! Всего им хорошего
От лица земляных крепостей!
Венец творения, ну почему тебя не разорвали саблезубые тигры и не растоптали мамонты, пока ты бегал на четвереньках, а весь твой арсенал состоял из дубины из ближайшей рощи? Лучше бы ты вымер, а не они. Ведь это ты сначала превратил мир в свалку, а затем — в пустыню.
Каким же лицемером надо быть «среднему человеку», чтоб называть нелюдями садистов и детоубийц! Наоборот, они люди. И он мог бы быть на их месте, и они — на его. Работники концлагерей тоже были людьми, как и пилоты бомбардировщиков, поливавших напалмом мирные города. Ведь человек — это звучит гордо, хоть выглядит мерзко и подло.
Странно только, что им не лень было придумывать целые теории, чтобы найти оправдание своей потребности убивать. Обычный маньяк-душегуб честнее и чище, чем профессиональный палач или тот, из чьего кармана оплачена его работа. Чего стоит хотя бы их логика, проверенная тысячами поколений. «Я — человек. Ты — не я. Следовательно, ты — не человек».
Но это самообман. Не могли же они не понимать, что между ними — белыми, жёлтыми, чёрными, носящими на шее крест, полумесяц или не носящими ничего — нет существенных различий? Что все они одинаково глупы и никчёмны, одинаково беззащитны перед лицом вечности и Вселенной?
Ладно, чего уж теперь ворошить пепел. Когда-то Саша проклинал людей за тупую скотскую злобу, которая передавалась из поколения в поколение как эстафетная палочка. По-отдельности они оставались слегка разумными созданиями, но, собираясь вместе, становились даже не стадом, а стаей.
Теперь, после случившегося, он не мог ненавидеть обречённых. Он их презирал, как неразумных детей. Нет, даже не детей, которые могли вырасти и поумнеть, а червей, одноклеточных, которые никогда не поняли бы своих ошибок, потому что их нервная система настроена только на самые простые реакции.
Весь двадцатый век был для них одним большим уроком гуманизма. Сто двадцать миллионов погибших в трёх мировых войнах могли бы научить людей чему-нибудь. Ну а какие они сделали выводы? Логичные, казалось бы. Больше бомб, ракет, хороших и разных. И войны — но уже не на своей территории и с равным противником, а далеко и только по телевизору. Нажимаете на кнопку, и экран открывает вам окно в окружающий мир, где кто-то другой в этот момент нажимает на кнопку, чтоб обеспечить этот экран зрелищем хорошо прожаренной плоти.
Каждый из них ценил превыше всего свою жизнь, но все были подсознательно готовы воевать до последнего человека. Потому что каждый верил, что лично ему не придётся стать этим последним. Что ж, вы своего добились. Радуйтесь, если ещё можете. Мигом решилась масса проблем — перенаселённости и иммиграции, недостатка водных и минеральных ресурсов. Вот оно, ваше окончательное решение всех вопросов.
Он не мог их ненавидеть, но и жалеть не получалось. Слишком многого он лишился из-за них. Может быть, бог их и простит, а Александр — вряд ли. Теперь-то он уж точно не успеет. У него не осталось времени даже для того, чтоб умереть от рака кожи или белокровия. Есть вещи, которые прикончат его гораздо раньше.
Думать больше ни о чём не хотелось. Мысли больше не помогали отвлечься от боли.
Голова опустилась на подушку, тяжёлые веки смежились, и Данилов не заметил, как провалился сквозь кристаллические решётки атомов в иное бытие.
Стоило Александру смежить веки, как его тут же подхватило нечто и понесло вдаль, вон из квартиры, прочь от его временного укрытия. Ему привиделось, что он идёт или даже парит, не касаясь ногами земли, над бескрайней ледяной равниной. Этот лёд не блестел, он был тёмным и проглатывал свет как чёрная дыра.
Нет, у Саши не было крыльев, и он не сам направлял свой полёт. Он чувствовал себя пушинкой, которую мчит ураган; обломком корабля, который могучее океанское течение несёт к неведомым берегам, знал, куда этот путь его приведёт, и не хотел идти по нему, но его никто не спрашивал.
До самого горизонта равнина была обозрима, несмотря на то, что на небе не было ни солнца, ни звёзд, ни луны. Но Александра это почему-то не удивило. Возможно, он знал, что сверхъестественное зрение — это то, что получает каждый при развоплощении.
Да, его измученному полумёртвому телу ничто не угрожало. Оно осталось там, на кровати, измученное, но пока ещё живое. А вот душа без хрупкой защиты немощной плоти чувствовала себя словно голой. Данилов осознавал свою бестелесность. Это было невыразимо — чувствовать, как ветер продувает тебя насквозь, смотреть и видеть всё сквозь себя, как через стекло.
Но самое страшное было даже не в этом. Тем, что окружало его вместо кожи, он чувствовал чудовищное давление. Словно он стоит, прижавшись лицом к стеклу иллюминатора, а по другую сторону — миллионы тонн океанской воды. И стекло трещит…
В этот момент под ним начался пологий спуск, постепенно становившийся всё круче и круче, чтобы затем в одночасье рухнуть вниз неприступным обрывом. Перед ним была пропасть, какой не видел мир. Из глубины поднимались тёмные испарения, тянуло могильным холодом. Всё вокруг было окутано странным мерцающим светом, мертвящим, вытягивающим душу, лишающим воли.
