— Смотрите, крейсер идёт!
Все задрали головы.
Электрический свет мешал смотреть на звёзды, но ползущий по ночному небу огонёк мы все увидели чётко: он был больше любой звезды. Я смотрел на него и думал, что капитан и его группа зря остались: это всего лишь растянутое во времени самоубийство…
И вдруг белый огонёк вспыхнул ярче — и расцвёл огромным, невозможно огромным, ослепительно рыжим цветком. И стало страшно тихо.
Мы молча пронаблюдали, как рыжая вспышка становилась всё больше, как она краснела, потом начала выцветать — и медленно распалась на бледные догорающие огни.
— Кошмар… — прошептала девушка рядом со мной.
— Ох, ё… — пробормотал Сенчин. — Это что ж… выходит, они себя взорвали?
— Ничего так у вас там ракет осталось, — присвистнул местный парень в меховой жилетке поверх рубашки. — Неслабое зарево…
— Это не намеренное самоуничтожение, — вдруг очень спокойно сказал Стас. — Я хочу сказать, чтобы между нами никаких недоразумений не было. Санька — вот этот парень — мне намекнул, что его господин капитан сильно смущает… Простите, друзья и братья, я просто подумал, что надо нас всех обезопасить. Я когда-то командовал канонирами на этом крейсере… и я перепрограммировал пусковые установки боевых ракет. Все. Так, чтобы при команде на боевой пуск заряд детонировал спустя секунду, не покидая пусковой шахты. Только в этом случае. Всё.
Взрыв уже превратился в расплывшуюся бледно-оранжевую кляксу, полупрозрачную в небесной черноте, а мы всё стояли и смотрели, больше не чувствуя холода, пока местные не увели нас в тепло чуть не силой.
Я думал, нас будут обыскивать. Оружие искать или что… А там, в довольно удобном, хоть и крохотном, холле терминала, нас ждали местные медики — и человеческие, и шедми. И шельмочка с гривой в два хвоста, в вышитой замшевой безрукавке и зашнурованных замшевых штанах сказала по-русски:
— Им всем нужна реабилитация. Они в шоке.
Так мы очутились дома.
* * *
Мне потребовалось несколько дней, чтобы немного опомниться.
Я бродил по посёлку, стыдился, что не делаю ничего полезного, но никак не мог сосредоточиться. Со мной общались, как с больным ребёнком — от этого тоже было стыдно. Тут все были заняты, но всегда находился кто-нибудь, кто присматривал за мной, от этого немного легчало.
Я познакомился с Борисом Герштейном. Этот странный парень носил антикварные очки и утверждал, что обязан мне жизнью.
— Ты молодчина, — сказал он при первой встрече. — Представляю, каково тебе было связываться с Эльбой с этого крейсера. Ты сделал колоссально доброе дело — многих спас, почти всех наших шедми спас, меня вот… Тебя за одно это полагается любить, угощать и знакомить с красивыми девушками.
А мне было тяжело смотреть ему в глаза. Он же на это только ухмылялся:
— Брось, ты привыкнешь.
У нас, у экипажа «Святого Петра», ничего не было, ни вещей, ни денег — но и у них тут не было денег, вообще, в принципе. И они устроили нас жить, как жили сами. У них были сборные домишки, крохотные, как игрушки: люди жили в игрушечных комнатках по двое и по четверо, шедми — почему-то всегда толпой, в таких же домишках, откуда убирали все перегородки. В домишках было очень тепло, а из роскоши я б назвал только шикарную связь с местным аналогом Сети. В информационной базе посёлка, кажется, отыскивалось всё, что можно, и с Земли, и с Шеда: при крайне скудной материальной жизни духовной пищи тут было — хоть залейся. И у всех местных были открытые аккаунты… только я не рисковал лазать по чужим страницам. Почему-то меня это пугало до холода в животе.
Зато местные бодро общались. Их вполне устраивала здешняя смесь физической скудности и информационной роскоши. Они довольствовались в быту настолько малым, что у меня не умещалось в голове: они ведь вправду довольствовались, они казались счастливыми… нет, пожалуй, не казались, они были счастливыми. Они были настолько счастливыми, что я не встречал таких счастливых людей. Они собирались вместе после работы, люди и шедми вперемешку, вместе ели, отдыхали и радостно болтали о том, что генномодифицированные кораллы отлично растут, и если дальше так пойдёт, жилища из шедийского коралла вскоре заменят пластиковые времянки. Или о том, что будет второй энергоблок на местной электростанции. Или о том, что девочки-шедми готовят шоу медуз, а музыка будет земная. Или о том, что скумбрия прижилась, мойва — тоже, а горбуша капризничает, зато процветает шедийская рыбка-гхитэ.
Они были очень заняты и очень счастливы.
Человеческие дети учились вместе с детьми шедми, которых тут звали шедмятами — никого ничто не смущало! Вообще! И я в полном ошалении видел, как по заиндевелому пляжу радостно носятся шедмята и ребята, босиком, люди — в трусиках, шедми — даже без них. У меня пока не хватало смелости на биоформ для адаптации к климату, но у всех здешних был такой.
Дети были всюду. Дети были в космическом порту, на пирсе, в лабораториях, подростки помогали медикам, в столовой, в громадной и странной полуводной оранжерее, где разводили водоросли, и в рыбных садках. Мне встречались беременные женщины и беременные девочки-шедми, которые запросто обсуждали какие-то общие штучки. Под ногами крутились ручные шедийские пингвины, шедийские кошки, похожие на помесь выдры и ласки, и обычные земные собаки.
Здесь почти все говорили по-русски и на совершенно невозможном языке шедми, немного — по-английски, кое-кто — по-китайски. На всякий случай те, кто знал только один язык, постоянно носили дешифраторы, но у большинства дешифраторы были всегда выключены — и они общались, мешая все слова подряд. «Рэвоэ», по-моему, говорили чаще, чем «привет» — а может, мне просто так казалось. У них была местная ВИДтрансляция, а ещё они иногда включали музыку просто на улице — и перед началом концерта я слышал весёлый голос Веры Алиевой:
— Медузий, привет! Кто хочет музыку с Земли, нажимайте в моём чате единичку, кто за музыку с Шеда — нажимайте двойку! После сложнейшего подсчёта суперкомпьютер определит победителей в сегодняшнем розыгрыше! — и, видимо, они таки выбирали…
Целый район посёлка назывался в обиходе «Шанхаем» — это были аккуратно перевезённые на Океан с Ксии станционные постройки, но жили в них не китайцы, а кто придётся. Штатовцев я встречал реже, чем русских и даже китайцев, но они тоже были. Попадались мулаты и настоящие негры, а ещё какие-то тропического вида ребята — то ли мексиканцы, то ли арабы. И при этом я вообще не видел групп, которых связывала бы национальность или хоть биологический вид.
А ещё в посёлке был памятник. Он стоял на высоком обрыве, под которым шумел океан.
Я ходил туда каждый день. Он меня притягивал, очень странный памятник, странный во всех смыслах.
Это была двойная стела из обгоревшей звездолётной брони. Одну её сторону, цвета закопчённой меди, обнимала ослепительно голубая просвеченная волна из удивительно нежного и прозрачного стекла. Вторую, из свинцово-серого металла брони земного звездолёта, обвивал и рвался ввысь язык яростного солнечного пламени, сияющий стеклянный протуберанец. Они зеркально повторяли друг друга, эти куски искорёженного металла — но повторяли не точно. С одной стороны из рваного металла выступали шлем и плечо шедийского скафандра, с другой — скафандра человека. Из оплывших потёков вырастали тянущиеся руки: с одной стороны ладони шедми, с перепонками, с другой — человеческие ладони. Со стороны Шеда капли металла скручивались в узловатые жгуты, свисающие, как аксельбанты, со стороны Земли — складывались в буквы «Памяти погибших за мир родичей из разных миров».
И на выступающие пальцы металлических рук здешние дети вешали шнурочки, продетые в гальку с дырками. Моя бабушка называла такие камешки «куриный бог» — я не знал, люди или шедми это первые придумали, но от вида этих камешков у меня щемило сердце.
Я приходил к этому памятнику и подолгу стоял рядом, слушая, как ветер стучит камешками о металл стелы. Я пытался хоть как-то примирить себя с собой — и думал, хватит ли Земле этой сотни лет…
