В последнее время ВИД постоянно держал в «горячо рекомендуемом» плоскую и чёрно-белую хронику почти двухсотлетней давности. Напоминал, что с нелюдью мы уже воевали, победили — ну и сейчас справимся. Только они назывались «нацисты», Стас перепутал — наверное, от напряжения и усталости. Я не посмел поправить.
— Заведомо? — старпом поднял бровь.
Сходу поверить шельме — это додуматься нужно. Но Стас — святой человек, всем известно.
— Связываться с ними не надо было, — сказал второй канонир, Арман, молодой, чуть старше меня. — Теперь-то — конечно, а вот врезали бы сразу…
Капитан вздохнул, сдерживая раздражение: он был согласен с Арманом. И я был согласен с Арманом. Им с капитаном в этой войне досталось больше всех в рубке. У капитана погибли сыновья, оба, вместе с нашим крейсером «Справедливый», взорванным ещё в первых боях, а Арман потерял всю семью, работавшую на уничтоженной станции связи в районе системы Т-897-омега — на Земле по этому поводу был объявлен трёхдневный траур. Как он вообще умудрился удержать себя в руках, а не всадить ракету сразу — даже понять тяжело. Дисциплина, да. Но я бы на его месте…
— Дети, — почти шёпотом сказал Стас. — Дети же.
Ясное дело. Он одинокий. Всю жизнь болтался по космосу, чужих детей спасал — своих не завёл. И рана у него в душе на этом месте, ничего не сделаешь.
— Дети, — кивнул капитан. — Не спорю. Допустим. Но в осином гнезде, знаешь, тоже дети. Только не человеческие. И вырастут из них осы. Состоящие, главным образом, из жала. Пожалеешь?
Стас отвернулся и принялся что-то поправлять в прицельной сетке.
— Что ж Землю вызвали, капитан? — спросил Арман. — Ответственность на себя решили не брать?
Капитан промолчал.
«Апельсин» плыл перед нами тихо-тихо, и тень нашего ракетоносца на нём превратила его в луну, убывающую на четверть.
— Сколько их ждать-то? — хмуро спросил старпом. — Так и ждать — по боевой тревоге? Ведь любая провокация возможна, так я понимаю?
Капитан неожиданно улыбнулся.
— Точно, — сказал он. — Вот бы они её устроили, провокацию… Вот пусть только дёрнутся! Пусть хоть шевельнутся — я тогда… и буду полностью прав, перед Землёй и перед совестью. Я всё, что полагалось, сделал.
Эти его слова, по-моему, всем всё объяснили, и все успокоились. Но мне было как-то не по себе.
Я пытался представить себе этих… пять тысяч…
Осы…
Нас и взрослые-то яростно ненавидели, а эти, очевидно, и вовсе… И дело даже не в пропаганде, мне кажется. Ведь у них был дом, история, всякие архитектурные памятники, священные места, где их предки поклонялись каким-нибудь тамошним богам, курорты там, заповедники… Теперь ни чёрта у них больше нет. Ни музеев, ни заповедников, ни курортов, ни школ, ни больниц… ни их домов. А их мамы и папы превратились в радиоактивный пепел. Если подумать, то они должны гораздо больше нас ненавидеть, чем мы их. У меня по спине полз мороз, когда я всё это себе представлял.
Если они уже не в пелёнках младенчики — то, конечно, попытаются отомстить. Наши бы попытались. Пять тысяч — это много, вообще-то. Как население колониального посёлка. Они могли бы начать всё сначала… и счёты с нами свести. Наши бы обязательно попытались, я сам бы попытался, даже если бы был ещё первоклашкой. В людях свободолюбие крепко завинчено.
Может, в них тоже.
Сил у них, конечно, не хватит — подумаешь, горстка безоружной или почти безоружной мелюзги против всей нашей мощи. Обломок их Армады, обмылок.
Значит, выходит, так убили бы, и так убьём?
А эта попытка переговоров, в самом лучшем случае — только отсрочка?
Ну и зачем тогда? Нет, Арман был прав. Это было бы и рационально, и справедливо.
Но теперь уже делать было нечего — мы гуманисты, с детьми не воюем, вроде того — и я ждал, когда к нам прилетят представители КомКона. Они умеют общаться с чужаками, даже очень сложными и страшными чужаками. По идее, они должны были разобраться с этой отвратительной ситуацией.
Хотя четыре года КомКон пытался. И четыре года Шед на эти попытки плевал с большой высоты. И вовсе неизвестно, что будет теперь.
Но, с другой стороны, шельмы явно стали миролюбивее и разговорчивее. Когда припёрло — так «помогите». Ладно, поглядим.
* * *
Капитан отменил боевую тревогу через час, но готовность номер один оставил. Шедми ровно ничего не предпринимали, вообще не шевелились; космос вокруг был тихий-тихий, ни единой попытки с «апельсина» хоть с кем-нибудь связаться. Нашим это казалось здорово подозрительным, но я думал: интересно, они что, и вправду боятся, что мы жахнем и погубим их детей? Они же, может быть, любят своих детей? Тревожатся за них? Логично же?
Хотя о любви шедми к детям мы наслышаны. В подробностях.
А между тем весь экипаж такое положение вещей раздражало и нервировало — по тону было понятно, когда рубка связывалась с отсеками. Мне кажется, почти все наши считали, что вся эта история с детьми — провокация. Продуманная. Иначе — с чего это шельмец так лихо чесал по-русски? Даже не на интерлингве и не на английском — а прямо по-нашему? Ведь неспроста же, правда. Натурально, готовился.
У техников на эту тему была дискуссия, и нам они сообщили, что думают. А думали, что шедми заманивают наших к себе на станцию. Вот заманят — и самоликвиднутся, вместе с нашими. А в идеале — если мы стыкуем ракетоносец с ними. Тогда можно будет заодно и ракетоносец уничтожить — в общем, продать свою жизнь подороже. У них всякие смертники в порядке вещей, об этом много говорили и писали — да что там, я видал и своими глазами.
И выходит, что шельмы нас хорошо понимают. Понимают, что мы не станем сразу палить по детям. Знают же, что у нас гуманизм несмотря ни на что.
И если это провокация, то гадство это просто из ряда вон выходящее. Мы надеялись, что не провокация всё-таки — хоть я и понимал, что надежды мало.
Что мы, не знаем их, что ли?!
А комконовцы были у нас на борту уже через десять часов. Очень быстро обернулись, даже удивительно. Впрочем, это оказалось ещё и не самым удивительным.
Их подкинул военный транспортник, старенький типовой «ОС-5», какие на флоте называют «вьючными осликами». На таком «ослике» прыжок с Земли занял бы пару суток — его допотопные гипердвигатели, давным-давно и плоховато скопированные с тех, самых первых, которые нам подарили кундангианцы в самом начале контакта, сначала надо разгонять, а потом тормозить. Я подумал, что комконовцы работали где-то поблизости и их срочно сдёрнули разруливать экстремальную ситуацию — и оказался прав: пилот «ослика» рассказал, что держит путь с исследовательской станции в этом самом звёздном скоплении, а КомКон его с дороги позвал на свою базу. Там, мол, тоже было целое дело, — но не досказал, и повеяло секретностью.
Наши слушали и качали головами: нашли, мол, время сейчас что-то исследовать. Пилот качал головой, только по другому поводу. Ему и ситуация не нравилась, и состав группы не нравился — и кто бы его осудил!
Старший группы, обритый наголо худощавый человек лет чуть за тридцать, с симпатичным лицом, подвижным, как у киноактёра, носил нашивки КомКона на форменном комбезе пилота Обороны Федерации. Второй, высоченный лохматый парень, совсем молодой, может, на пару лет старше меня, и вовсе был в модных штанах и широкой рубахе, даже вместо магнитных ботинок носил кроссовки — вот дурак или как? Сразу видно, что гражданский, недавно с Земли. Но третий…
Третий был — шельмец.
Шедми.
Натуральный.
Комконовцы шельмеца с собой припёрли. Нет слов.
Я впервые в жизни увидел шедми рядом, наяву, хоть дотронься. Живого. Когда я понял, на что смотрю, меня будто кипятком окатило — бросило в жар.
Потому что, вообще-то, до сих пор шедми были для всех нас — враги где-то далеко. Мне даже казалось иногда, что они существуют только в виде голограмм и изображений на мониторах. А тут…
Он был громадный. Широченный. В рубке занимал ужасно много места. Наш здоровенный старпом, любительски занимавшийся тяжёлой атлетикой, выглядел рядом с ним среднекрупным человеком. Но при этом мышцы у шельмеца не выпирали, он казался «шедми нормального телосложения», если можно так сказать — и я подумал, что их атлеты, наверное, кажутся просто карикатурными громилами.
