Леонид Могилев - Был тот странный предутренний свет

Был тот странный предутренний свет. Когда просы­паешься от того, что кто-то есть в комнате… Этот свет просочился сквозь занавес, спрятался в углу комнаты, будто бестелесный призрачный пес. Пес, состоящий только из предутреннего света. Он где-то здесь, рядом, и на стенах есть его знак. «Я здесь,— говорит он,— я вернулся».

Это мой дом. Здесь я прожил всю свою жизнь. Не помню сколько. Имени своего я тоже не помню. Можно встать, открыть ящик стола, достать паспорт и узнать про себя все, в пределах дозволенного. Там же можно прочесть и то, как зовут ту, что лежит рядом, лицом к стене и не знает, что пришел предут­ренний свет.

Я встаю и раздвигаю занавес. Потом раскрываю рамы. А там, снаружи, стены каменного сосуда, что именуется внутренним двором. Если поднять голову, то увидишь небо в нездешних промывах и край сосуда. Его горловое разрешение. И законы предутренней перспективы таковы, что ощущаешь себя на дне этого кувшина. Мне холодно. Я закрываю окно и иду на кухню. А там наполняю кофейник утренней влагой и чиркаю спичкой. У домашнего очага пламя четы­рехглаво, но сейчас мне нужна только одна горелка.

Это почти образцовая кухня. Здесь есть все, что нужно. Все под рукой и все сияет. Но есть здесь и кое-что еще. Это старая алюминиевая кружка. Во вмятинах и с надписью на дне. Она жжет мне пальцы, эта горячая кружка, когда я возвращаюсь с ней в комнату.

«Если летают рои, предаваясь без толку играм,

соты свои позабыв, покои прохладные бросив,

их неустойчивый дух отврати от забав

Бесполезных».

— Чего же ты не просыпаешься? Лежишь лицом к стене так давно, что уже забыл я, как ты там оказалась. Лежи. А я тем временем выберу рубашку. У меня их ровно двенадцать. И когда одна из них состарится, я тут же куплю другую. У меня двенад­цать рубашек и три костюма, не считая другой полезной и разнообразной одежды. С костюмами я конечно не дотянул. Их должно быть шесть. Ну, хотя бы четыре. Но так сложились обстоятельства. Я надеваю совершенно замечательную рубашку. Я ее надеваю чрезвычайно редко. Как, между прочим, и вот этот костюм-тройку. Я принципиально против галстука, но приходится отыскать его и вспомнить, как он завязывается. И в половине пятого утра я покидаю свое жилище тихо и неотвратимо.

Я иду посредине улицы. Город пуст. По объездным магистралям круглые сутки что-то перевозят. А здесь никого. Но на стоянке такси обнаруживается одна завалящая машина.

—В лес.

— Кто в лес, кто по дрова. Где-то я тебя видел. Ты в «Якоре» вчера не гулял?

— Гулял,— говорю я, хотя это и не так. Но так­сист рад и вспоминает, как там все происходило. Только непонятно, если он таким образом гулял в «Якоре», то как сейчас мог оказаться за баранкой.

— А с той черненькой получилось?— уже по-брат­ски спрашивает он.

— Получилось,— отвечая, поглядываю я по сторо­нам. Но тем временем мы уже приезжаем. По счетчи­ку с меня два с чем-то. Но я даю три. Значит, я живу от леса в трех рублях, считая чаевые.

Там где кончается автострада, за предместьем, лес ухожен и вычищен. Я иду дальше. Туда, где за бельмом пригородного озера начинается другой лес.

Там, где неизвестно с каких времен узкоколейка, поросшая травой, с насыпью, которую сожрало время. То самое, неизвестно какое время. Я иду по этой узкоколейке, в пять часов утра, празднично одетый, наступая на шпалы платформами новых полуботинок. И колея приводит меня к тому, что когда-то называ­лось станцией. Здесь очень давно проходили большие военные игры.

Дождя не было давно, и я без труда нахожу сухую (роса не в счет), чистую поляну и ложусь лицом к небу. Я лежу долго и даже засыпаю, и мне грезится какая-то ересь. А когда просыпаюсь, то вижу над собой облака. Бесполезно и безвозвратно. И тогда я встаю и возвращаюсь к станции. Нужно найти место. Это очень важно. Если не найти места, ничего не получится. Сегодня оно оказывается в трех шагах от бузины и с него видно озеро. Я собираю сучья и ветки. Я умею мгновенно разжигать костры, но сегодня спешить некуда. И когда пламя разгорается, я сажусь подле него и смотрю внутрь. Нужно смотреть внутрь пламени не мигая. И когда оно растет, не отстранять­ся от его тепла. А оно будет расти необыкновенно и противоестественно. Оно разрастается до верхних пределов леса и поглощает его. Теперь огонь везде и всюду. Он расступается и я вхожу в него. И тогда пламя возносит меня, а потом опускает. И под моими ногами городской асфальт. И вот уже приближается он. Ханурик. Алкаш. Отребье…

…Ханурик, алкаш, отребье. Поманил меня початой бутылкой «Зубровки». Пальтище, красные резиновые полусапожки, надорванные у пяток, вязаная шапочка и бескорыстный добрый взгляд. Таких часто можно встретить на вокзалах, откуда их впрочем изгоняют настойчивые блюстители. Я третий день жду перевода (сто рублей!!!) в приморском городке. А так как тут сеет суспензионный сентябрьский дождичек, то естественные убежища — пляжи — вычеркнуты из распорядка, и я перемещаюсь между главпочтамтом, автостанцией и побережьем, старательно обходя ка­фешки, которые имеются здесь в изобилии бессовест­ном и неумолимом. Всего я насчитал сорок шесть точек общественного питания, включая павильон «Дубрава», до которого нужно ехать минут тридцать в автобусе по лесной, но тем не менее бетонной дороге. Там можно получить сырое мясо, дрова, все осталь­ное. Бетонный желоб сочится дымом фантастически необъятных шашлыков. Можно просто схватить чу­жой шампур (а что есть здесь вашего?) и побежать. Лес совсем рядом, пусть ищут… А потом упасть под сосной и глотать непрожаренное, сочащееся, вожде­ленное мясо. Только где взять полтинник на автобус?

…Ханурик. Он несомненно наблюдал за мной. Ви­дел мое потустороннее положение и, совершая немыс­лимый акт милосердия, поделился своим сокровищем, невесть откуда доставшимся.

А когда водка скатилась в пустой желудок, и мгновением позже милосердная пелена укрыла мир, и мы разорвали напополам копченую треску, и мне он уступил ту часть, где голова и бесподобные прозрач­ные хрящи, и мы вкусили, благодетель обратился ко мне со словами странными и невозможными быть произнесенными человеком его социального уровня и интеллекта.

—Житель! Знаешь ли ты, что такое время? А я тем временем обсасывал хрящик.

—Почему его у нас с тобой много больше, чем у прочих? Знаешь ли ты, Житель, про опыты профес­сора Козырева?

Я был бесконечно благодарен ему за глоток водки и пищу и потому приготовился слушать. Мы сидели на скамейке приморского парка, но море не различа­лось за деревьями. Впрочем оно ощущалось где-то рядом. Круговорочалось. Я вытирал руки несвежим носовым платком и с неудовольствием созерцал свою одежду, ставшую неопрятной после двух ночей в парке и одной, проведенной в странствиях по микрорайону в поисках подъезда (подвала, чердака), а вокзал и автостанция были здесь отсечены блюстите­лями намертво. И потом беспрерывно приходилось предъявлять документы, а это неприятно.