Боб Шоу Миллион завтра
Нэвил Шют На последнем берегу
Гарри Гаррисон Космический врач
Было раннее утро. Карев спокойно сидел за столом и не делал ровным счетом ничего.
Благодаря кислородно-аскорбиновой бомбе, которую принял перед завтраком, он не чувствовал физических последствий похмелья. Все же какое-то едва ощутимое напряжение, легкое подрагивание нервов говорило о том, что природа не дает обмануть себя так просто. У него была внутренняя убежденность, что он чувствовал бы себя лучше, расплачиваясь за перепой острой головной болью и тошнотой…
«Мне сорок лет, — подумал он, — и я уже плохо переношу это. Ничего не поделаешь, в скором будущем придется остыть». Он машинально коснулся щетины над верхней губой и на подбородке. Согласно с господствующей модой для исправных его возраста, щетина была пятимиллиметровой и, когда он нажимал на нее пальцем, отклоняя вбок, пружинила почти как проволочная щетка или как ряды малых переключателей, вызывающих попеременно удовольствие, боль и умиротворение. «Чем в гроб ложиться, лучше закрепиться», — мысленно повторил он популярную поговорку.
Он глянул сквозь прозрачную стену своего рабочего кабинета. Вдали, за блестящими трапециевидными зданиями города, поблескивали белизной, пульсирующей в такт ударам его солнца, Скалистые горы. В это утро должно было выпасть много снега, но отряды управления погодой уже вступили в дело, поэтому небо над ледовыми пропастями выглядело прямо-таки штормовым. Солнечный свет пульсировал, проходя сквозь неуловимые мембраны магнитных управляющих полей, видимых благодаря заключенным в них частицам льда. В глазах утомленного Карева небо выглядело как панорама потрепанных серых внутренностей. Он повернул голову и только решил сосредоточиться на пачке перфокарт, как раздался тихий звонок телепреса. На проекционном экране приемника появилась голова Хирона Баренбойма, председателя корпорации Фарма.
— Вы там, Вилли? — глаза с экрана смотрели вопросительно, ничего не видя. — Я хотел бы с вами увидеться.
— Здесь, здесь, — ответил Карев и, прежде чем включить изображение, убрал с поля зрения перфокарты, с которыми должен был закончить два дня назад. — Чем могу служить?
Взгляд Баренбойма замер на лице Карева, и председатель одарил его улыбкой.
— Не на волнах эфира, — сказал он. — Прошу через пять минут прийти ко мне в кабинет. Конечно, если вы можете вырваться.
— Конечно, могу.
— Отлично. Я хотел бы обговорить кое-что с вами наедине, — сказал Баренбойм, и его безволосое лицо расплылось в воздухе, оставив Карева на милость неясного беспокойства.
Председатель был настроен доброжелательно, но при этом ясно дал понять, что что-то затевает. Карев же неохотно встречался со старыми остывшими, даже в чисто дружеской обстановке. В его понимании возраст ста лет являлся границей, ниже которой еще можно было считать остывшего обычным человеком. Но если общаешься с человеком вроде Баренбойма, который пять лет назад отметил двухсотый день рождения…
Обеспокоенный Карев встал, перевернул внешнюю стену на сторону зеркала, одернул тунику и внимательно посмотрел на себя. Высокий, плечистый, хотя и не отличающийся атлетическим сложением, с прямыми черными волосами и бледным лицом, затененным щетиной в форме испанской бородки, он выглядел совсем неплохо, хотя, может, и не совсем как идеал бухгалтера. Почему же он боялся разговаривать с остывшими вроде Баренбойма и его заместителя Мэнни Плита? Потому что уже пора и тебе остыть, сказал внутренний голос. Время закрепиться, а ты не любишь, когда тебе об этом напоминают. Ты исправен в полном значении этого слова, Вилли, и не в смысле: исправен физически или биологически, как говорят это остывшие. Просто исправен!
То поглаживая щетину, то до боли вдавливая ее в кожу, Карев торопливо вышел из комнаты в секретариат. Он миновал достающие до пояса административные машины, задумчиво кивнул головой Марианне Тоун, присматривавшей за электронными устройствами, и вошел в короткий коридорчик, ведущий к кабинету Баренбойма. Круглое черное окно в дверях кабинета мигнуло один раз, узнав его, после чего гладкая деревянная плита отодвинулась в сторону, и Карев вошел в большой солнечный кабинет, в котором всегда пахло кофе. Сидящий за красно-голубым столом Баренбойм улыбнулся ему и указал на стул.
— Пожалуйста, садитесь и подождите, сынок. Мэнни скоро придет: я хочу, чтобы и он был посвящен в суть дела.
— Спасибо, господин председатель.
Сдерживая любопытство, Карев сел и стал внимательно разглядывать своего хозяина. Баренбойм был мужчиной среднего роста, с плоским, срезанным назад лбом, с выступающими надбровными дугами и с задранным носом с раздувающимися ноздрями. С почти обезьяньей верхней частью головы контрастировали маленький деликатный рот и аккуратный подбородок. Белые ладони, вечно приводящие в порядок бумаги и перфокарты, были довольно пухлыми и гладкими. В отличие от множества остывших ровесников, Баренбойм педантично заботился об одежде, всегда на несколько месяцев опережая моду. «На вид ему сорок, хотя на самом деле уже двести, — подумал Карев. — Он имеет право обращаться ко мне «сынок», ибо с его точки зрения я еще не достиг юношеского возраста». Он снова коснулся щетины, и глубоко посаженные в глазницах глаза Баренбойма дрогнули. Карев знал, что его жест не ускользнул от внимания и был прочитан в свете накопленного за двести лет опыта. Понял он и то, что, позволяя заметить движение глаз, Баренбойм дает понять, что читает его мысли, и хочет, чтобы он знал об этом… Он почувствовал растущее головокружение, беспокойно шевельнулся на стуле и глянул на стену. Потревоженный серый воздух по-прежнему переваривал вьюгу, и Карев смотрел на это до тех пор, пока двери в первый проходной кабинет не дали знать о прибытии вице-председателя Плита.
За полгода работы в Фарме Карев видел Плита всего несколько раз, обычно издалека. Этот шестидесятилетний человек закрепился, судя по его виду, в возрасте около двадцати лет. Как и у всех остывших, лицо его было без волос, как будто его поскребли пумексом, чтобы убрать малейшие следы щетины. Всю его кожу от волос надо лбом до самой шеи покрывал однородный светлый румянец, распространявшийся даже на белки бледно-голубых глаз. Кареву пришло в голову сравнение с фигурами из комиксов, которые он видел в программах, посвященных истории литературы: карикатурист изобразил бы нос Плита одной крючковатой чертой, а узкие губы короткой, изогнутой вверх линией, в натянутой веселости которой отражалась какая-то неуловимая мысль, таящаяся под гладким, как пластик, лбом.
