Шёл год Господа нашего две тысячи восемьсот пятый, и Маргарита опять открыла свои объятия иным мирам. Они висели в её небе, весёлые плоды заката. Маргарита, улыбчивая Маргарита, красавица в колье неона и стекла, держала их на поводках. Планеты медленно кружились над исполинским космодромом, привязанные к взлётным площадям цветными нитями глубинных маяков. Она, хозяйка Маргарита, подбрасывала им ракеты, словно яркие звонкие игрушки.
…Он сидел на лавочке спиной ко мне, наклонив голову, раскинув руки, и на меня напало дежа вю. Вот так же, много лет назад, я увидал его впервые. Где это было? Кара-Кум, если я не ошибаюсь; что-то сухое, жаркое, нейтральное. Он всегда садился на наши корабли на нейтральных планетах.
Он сидел лицом ко взлётным площадям и чётко вырисовывался на фоне ядерного зарева ракет. Стены силовых полей были почти невидимы, они едва мерцали, искривляя воздух между проходной зоной и ракетным полем, и я был поражён, что огонь ещё не стёр сидящего с лица земли. Все мысли превратились в кашу. Зачем Вселенная устроила мне эту подлость? Мало того, что он, оказывается, живёт; он ещё и живёт в непосредственной близости от нашей жалкой тайной операции, от наших крохотных надежд. Первая наша встреча предвещала крушение моего мира во всех возможных отношениях; что ожидать мне от второй? Крушение всех планов Ордена? Мою поимку местными секуридад и водворение в тюрьму — на этот раз навек? Быть может, мою гибель? Где? Когда? Сейчас?
И я оставил брата Августино стоять себе с недоумённой рожей. Идя к сидящему на лавке, я не чуял под собой ног. Я был уверен: это он.
* * *
Всё так медлительно в порту. Ракеты взрывают утомительный вавилонский день пыльными гроздьями цветов, и всё горит, бесцельной радугой пылают небеса. Заря бледнеет, и вот взмывает новая ракета, раскрашивает горизонт адским огнём, в то время как её товарки уже ползут над клочьями белесых облаков в обманчивую глубь без дна, скользят по нитям маяков к намеченным мирам. Так снизу выглядят космические путешествия. Маргарита решила показывать их своим людям именно так, и это, ей-же Богу, ничуть не хуже, чем фантазии людей.
День равнодушен. Ведь Маргарита — светлая планета, и ярость её золотистого солнца только подчёркивает душевную тьму, вавилонскую вечную печаль. Одежды горожан и гостей Маргариты делают пассажирское поле похожим на текучую пёструю мозаику, и в ней неподвижными островками выделяются черно-серые униформы нескольких десятков секуридад. Люди с невидящими взорами проходят пропускные пункты. Казалось бы, им всё равно, что над огромным полем, по которому они идут, и катятся, и едут ко своим ракетам, на паутинно-тонком мостике стоит капитан Иден. Эту неделю он досматривает космодром. Каким-то образом об этом почти все узнали, однако планов не изменили и торопливее ни капельки не стали. Всё так же плетутся себе с чемоданами. Лишь некоторые не знали. Таких немного. Они неожиданно ощущают беспокойство, по непонятной причине бросают взгляды вверх, улавливают мостик и того, кто там стоит. Идут себе. Жуют. Кое-где двигаются челюсти. Кое-где тлеют сигареты. Люди помнят, что здесь-то Иден не имеет права включить детектор дыма. Космодром — область вавилонского права в отношении всяких мелочей. Здесь разрешается курить. Люди научились избегать пропасти; пересекая просматриваемое Иденом пространство, они неспешно тушат сигары, сигареты, трубки. Бросают мусор строго в урны. Наглеть никто не думает. Кому охота, чтобы Иден запомнил тебя в лицо? На этой комфортабельной планете можно совсем неплохо жить. Бронзовые дроиды движутся среди людей, не задевая никого, неспешно, равнодушно подметают. Заботятся о внешнем виде Маргариты. Здесь вообще заботятся о внешнем виде. Дроиды посветлей окраской возят тяжёлую поклажу. Струится ни к чему не обязывающий музак — то, что останется, если в музыке изничтожить Божью искру. Некоторые люди не тушат своих сигарет, и всем ясно: они здесь пробыли недолго и возвращаются домой. Или же уезжают с планеты насовсем.
* * *
В расплавленных лучах светила бросала вверх свои бессчётные ракеты Маргарита, а мой недобрый старый друг сидел на скамье космодрома, как потерянный гадкий утёнок. Я обошёл скамейку и глянул ему в лицо, и да, это был он, Сан-Солнце-Сын, завравшийся ворюга и шпион, диверсант и убийца. Но не успел поганый омут страха колыхнуться в моей душе, как его выдали глаза, и исхудавшее лицо, и вся эта безвольная фигура. У него даже не хватило разума сделать вид, будто он меня не узнаёт. Он поднял голову, и мне почудился скрип стареньких несмазанных подшипников. Какой бессмысленный у него взгляд! О, этот подлый автомат бессмертия, эти коварные наномашины… Их бриллиантовые когти сглаживают малейшие морщинки, но оставляют без суда сугробы памяти и жизни. И его замело. Тощее жилистое тело — как ни старались роботы в крови, а это тело старика — и полунищая одежда, такая сношенная, что уже почти прозрачная. На штанинах серого летнего костюма скорее рано, чем поздно образуются дырки, показывая, что нежелание становиться на колени ещё никого не избавляло от необходимости колени прикрывать.
Со дня нашего с ним знакомства прошли десятки лет, но я так и не сумел вернуть себе утраченное уважение к людям. Он — катастрофа, он — ходячий гуманитарный кризис. Но это в прошлом. Я стал мужчиной, он — отбросом, бездомным, очевидно, психом с драгоценными машинами в крови и Саргассовым морем боли в голове. Он стал неосторожен. Похоже, ничто уже его не беспокоит. Он сидит в самом людном месте после разве что площади перед Ратушей. На этой лавке он не читает газету. У него нет ни книги, ни противного «жучка» в ушах, который заглушил бы душевную боль музаком. Для сотен и тысяч прохожих его здесь будто бы и нет. Что бы ни случилось на такой лавке с подобным жалким человеком, это скорее всего не будет вовремя замечено. Мозг горожан просто не регистрирует такие вещи. Страшно подумать, что было бы, если бы на моём месте оказался кто-нибудь другой. Какой-нибудь вавилонянин из длинного списка его врагов. От моей справедливой мести его спасает моя вера. А что, если бы на него наткнулся капитан той самой гелиумной шлюпки? Или тот — теперь давно уже не мальчик — сестру которого он трахнул за доллар десять сраных центов? Или один из преданных друзей покойного Синаи?
Сквозь этот мутный дым воспоминаний, через Ruinenlandschaft в голове он присмотрелся — снизу вверх; когда-то я так на него смотрел — и заявил:
— А я-то думал, что ты больше не подрастёшь…
Самым поразительным, самым нелепым, диким было то, что на его губах построилась какая-то улыбка.
